— Помните, — сказал он ей, — когда вы жили на улице Мидан, мы жили в приюте, названном в честь Немецкого подворья «Дер дойчер платц»?

— О чем это вы? — вздрогнула она и с досадой ответила: — Вы хотите сказать, что я такая же старая, как вы?! Когда вы жили на Немецком подворье, я еще не появилась на свет божий, а маленькая девочка с улицы Мидан, которую вы помните, это моя сестра Пнина, старше меня на семь лет. Не забывайте, что вы старше меня по крайней мере лет на пятнадцать, и родилась я, когда вы уже учились в начальной йешиве, и вообще, не напоминайте мне, пожалуйста, о плесени поколений и о мерзости улочек Старого города! Что это я болтаю: пятнадцать? Вы старше меня по крайней мере на двадцать лет! Вы ведь были приятелем Иегуды Проспера, а коли так, то вы по крайней мере на двадцать лет меня старше.

— Только уже будучи в начальной йешиве, — ответил он, совсем не реагируя на разницу в их возрасте, увеличивавшуюся всякий раз, как она высказывала по этому вопросу свое мнение, — осмелился я, да и то не в дневное время, Боже упаси, а в сумерках, тишком, словно закоренелый преступник, пробраться на Караимский двор в конце переулка, на границе мусульманского квартала. Эти последователи Писания были столь гонимы и отвержены, что раввины отказались наставлять караима, пожелавшего стать евреем и обещавшего пожертвовать все свое состояние на йешивы. У любого гоя на свете — мусульманина, христианина или язычника — было законное право стать прозелитом, но только не у караима. В те времена их еще имели обыкновение называть «саддукеями»^[38]. Там, на дворе, глубоко под землей, находилась их синагога, и, когда я начал спускаться по сумрачным и холодным ступеням в молельню, в тот самый тысячелетний молельный дом, где хранился самый древний в мире свиток Торы, прозванный «Микдашия», я чувствовал, что совершаю куда больший грех, чем в тот раз, когда заглянул в церковь Рождества. Я сбросил с ног башмаки и оставил их, по обычаю караимов, на верхней ступени, рядом с колодцем. У меня была большая дырка на пятке правого черного носка… помните, как мы называли дырку в носке, из которого торчала пятка, «картошкой»? С каждой ступенькой я чувствовал, спускаясь, как растут вокруг меня волны страха, и ощущал правой пяткой леденящие поцелуи гладкого голого камня. Я знал, что каждая новая ступенька низводит меня на новую ступень нечистоты, и вместе с тем знал, без того, чтобы это вызвало во мне изумление по поводу логического противоречия, что именно в греховных недрах ада, в которые я размеренно, ступень за ступенью, погружаюсь, кроется наша святая Тора, древняя и единственная в своем роде, свободная от любого толкования и ограды. И, очутившись в пугающей бездне, на полу синагоги, я знал, что лишь один Бог в силах спасти меня, и сердце мое воззвало к нему в молитве — не в одной из молитв, которые собраны в молитвеннике, а в песни ступеней:

Из глубины взываю к Тебе, Господи.

Господи, услышь голос мой,

Да будут уши Твои внимательны

к голосу молений моих.

Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, —

Господи! Кто устоит?

Но у Тебя прощение,

да благоговеют пред Тобою

^[39]

.

И эта немая молитва в сердце, ведь даже сжатые губы мои не шевелились, была услышана. Разом стал я возноситься все выше и выше сквозь все слои греха и атмосферы нечистоты и почувствовал, что вдыхаю прозрачный и чистый воздух горних вершин, свободный от страха и угроз, от тревоги и гнета, от всякой необходимости молиться какому угодно Богу. В тот миг, когда он ответил мне, я не почувствовал даже необходимости его благодарить, ибо Бог сделал свое дело, Бог может уйти. Откуда проник свет в караимскую синагогу? Ведь это же был погреб, гораздо глубже, чем девять локтей в землю. Тогда, стоя посреди нее, я об этом совсем не думал, и вот именно теперь, пятьдесят лет спустя, этот глупый вопрос начинает меня беспокоить, и вот дьявольское наваждение: как раз в те минуты, когда мне во время судебного заседания нужно сосредоточить все внимание на аргументах тяжущихся сторон по вопросу собственности на имущество богадельни, я никак не могу припомнить, чтобы там были хоть какие-то окна, а ведь они, без сомнения, были где-то там в потолке, за столбами, поддерживающими потолок… А, что скажете, Ентеле, откуда там взялся свет? Вы помните, как Али ибн Масрур пытался скрыться в этой караимской синагоге после знаменитого убийства на рынке Аль-Атарин? Не думаю, что он знал, куда бежит. Просто несся по кривым улочкам к еврейскому кварталу и, как загнанный зверь, попытался найти убежище в первой попавшейся по пути дыре. А может быть, очень даже знал, что подвал этот — синагога, и верил, что ее святость его защитит… Помните, мусульмане верили в еврейские чары и магические способности. Наверняка он считал, что посреди синагоги есть жертвенник, на котором режут жертвы и приносят Господу во всесожжении, и ему бы только добраться до жертвенника и схватиться за его углы — тогда он спасен! Что скажете, Ентеле? Почему вы уже собираетесь уходить? Посидите еще немного, вы ведь никуда не спешите!

— И с чего бы это мне продолжать тут сидеть? — сердито ответила она. — Истинно сказано: старый что малый. Как старый мерин норовит вернуться в свое стойло, так и вы возвращаетесь к детским глупостям и к отроческой чепухе, и ежели я тут еще посижу, то вы вернетесь к тем дням, когда ваша матушка изволила подтирать вам задик. А теперь — до свидания, счастливо оставаться!

И как раз когда раздражение от разглагольствований господина судьи дошло до того, что она уже взвешивала в уме, не лучше ли ей месяц-другой держаться от его дома подальше, пока тот не образумится, он сам стал наносить ей визиты, появляясь на балконе нашего дома в неожиданные часы, в дневной зной или в сумерки, то есть посреди рабочего дня, в перерывах между судебными заседаниями, или по дороге на службу и обратно, когда она вовсе не была готова принимать гостей вообще и высокопоставленных — в частности. В один из таких неожиданных визитов он, как говорилось, невольно и ненамеренно (ибо весьма сомнительно, чтобы глаза его различили, а если и различили глаза, то вряд ли обратил бы он внимание на чужого соседского мальчика, сидевшего на другом конце балкона и, казалось, погруженного в чтение книги «Дон Кихот Ламанчский» в переводе Бялика) вызвал у меня невероятное сердцебиение, связанное со страхом и стыдом, когда, прислушиваясь к его воспоминаниям, которыми он сдержанно-безмятежным голосом делился с Пниной (ибо младшая сестра ее Джентила заперлась в своей комнате, скрываясь от лица его), я обнаружил, что связан с убийством, произошедшим в Старом городе за двадцать лет до моего появления на свет Божий, благодаря кинжалу, который обнаружил в подвале и утащил.

Ужасная пучина, в которую он вверг меня, грозные валы которой преследовали меня еще долгое время наяву и во сне, разверзлась как раз посреди на диво ясного и спокойного дня. Джентила, как обычно под вечер, с далеким отсутствующим взором сидела у двери своей комнаты и перебирала рис в широкой и плоской медной миске, тихонько мурлыча английскую народную песенку времен своего обучения:

Три слепые мышки, глянь, как они бегут!

За фермерской женою бегут из темноты,

Что всем троим отрезала мясным ножом хвосты.

Видал ли ты подобное, скажи, видал ли ты

Такое, как три слепые мышки?

Я уже начал погружаться в новую книгу, только что полученную от библиотекаря, как вдруг послышался шум мотора приближающейся со стороны Русского подворья и останавливающейся внизу, у ворот, машины судьи.