Парторг нашей бригады Лукошкин:
- За шаэр надо договариваться отдельно... Это за скобками основных переговоров. Как бригада решит.
Голоса членов бригады:
- Работать в шахте придется - на морозе...
- Каждая жила - пять квадратов сечения, не меньше...
- Паяльник мощный нужен...
- И техника безопасности.
- Ему надо будет грелки спустить.
Хвостом к одному чп прицепилось другое: кабель, который они поленились закрепить на штатное место во время испытаний, как топором перерубило. Но удачно - у самого штепсельного разъема, шаэра. Они прикинули, что кабель поставлен с запасом, и менять его не придется - надо только штепсельный разъем на место приладить. Вот теперь меня на эту операцию заочно и подписывали.
Договорились на три ящика, закуску и совместный вечер на нашей территории.
Мы жили в приличных коттеджах на улице Гаджиева, кажется. И наши двери были напротив друг друга. И когда ночным ветром с залива наш вход заносило сугробами - мы звонили большевикам по телефону, и они откапывали нас деревянными лопатами. Если ветер надувал с сопок - на утренний мороз с лопатами выбегали мы.
И следующий день вся бригада большевиков ходила вокруг меня. Свитерок надень из верблюжей шерсти, вот тебе унты новые, у тебя какой размер? Вот тулупчик новый, вот рукавицы из морской авиации - на резиночках, чтоб не уронить. Паяльник тебе нашли на пятьсот ватт, жало и кожух асбестом обмотали, чтобы тепло не уходило. Вот кислота с кисточкой - осторожней, мы тебе ее на пояс привесим. Вот олово проволочное. Вот шильдики на провода с номерами. Шестерку от девятки по точке отличишь. Не перепутай! Видишь, точечка внизу поставлена?.. (Это механики радиомонтажника учат!) Люльку для спуска в шахту мы тебе придумали - обрати внимание, какая удобная... Ремни страховочные. Две электрические грелки приготовили.
У меня к тому времени был третий разряд радиомонтажника. Для военного предприятия по тем временам - немалый. Горжусь до сих пор. Я учился на заочном отделении электромеханического факультета в Горном. Года через два, не найдя в Ленинграде обязательной работы по горному ведомству, я переведусь, досдав экзамены, в Институт водного транспорта.
Меня спустили в тесный стакан шахты, покрытый изморозью, и дали переноску, которую я закрепил на голове.
В желтоватом конусе света стоял пар моего дыхания. От вчерашнего озноба не осталось и следа. Под кожаную ушанку мне нацепили наушники с дугой микрофона, который сразу покрылся инеем. Я втыкал жало пробника в жилу провода, и запрашивал его номер. Подо мною, в тепле лодки нервничали у раскрученного шаэра два большевика с контрольной лампочкой, наушниками и микрофоном. Загоралась лампочка и они с повтором называли мне номер провода. Я натягивал шильдик, осторожно взрезал изоляцию, стаскивал ее с поворотом, мазал кислотой медь, давал ей отшипеть, лудил оловом, отдувая едкий дымок, и вставлял в скошенную, как органная труба, ячейку шаэра. Нагревал металл паяльником, прикладывал тающий прутик олова, и ждал когда он вздрагивающей каплей запечатает стаканчик с проводом ...
Поговаривали, что после модернизации лодка пойдет в Средиземное море на помощь братскому египетскому народу - бить сионистских агрессоров.
И я гордился, что две бригады ждут наверху и волнуются - получится ли у меня. После каждой пайки я надевал авиационные варежки поверх перчаток с отрезанными пальцами и ждал, пока согреются исколотые тросом руки.
И когда вечером в лучах берегового прожектора антена дернулась, а затем уверенно нацелилась в звездное небо, я проглотил комок в горле и дал настучаться по моей озябшей спине... Большевик Боря стиснул меня в медвежьих объятиях и сказал, покашливая, что меня любит.
Въедливые военпреды приняли у большевиков антеннный комплекс и улетели в Ленинград. Про отрубленный кабель знали только наши бригады.
Я пробыл в Росте до марта - проголосовал на выборах в Верховный Совет СССР, и меня отозвали телетайпограммой на завод, а через неделю, перелетев страну на турбовинтовом гиганте ТУ-114, приземлился в Хабаровске, и оттуда добрался до Комсомольска-на-Амуре - там в наладочную бригаду срочно требовался радиомонтажник.
Шапка падала, когда я задирал голову, чтобы оглядеть шестнадцатиконтейнерную атомную лодку, стоящую в цехе на стапеле. Жуткое дело. От киля до верха рубки - метров тридцать. Треть Исаакиевского собора.
И как мелко выглядит черная лодка, похожая на перевернутый баркас, когда ее показывают по телевизору в какой-нибудь гавани...
И жуткое чувство гордости за страну - сколько у нас умных людей, если мы можем расчитать, построить и отправить на несколько месяцев в автономное плавание эдакого кита. Нет, Америке нас не забодать!
В Комсмольске я заменил тонким, как скальпель, паяльником два диода в приборе наведения ракеты и, купив на сахарно-сверкающем льду Амура сетку черных замерзших миног, а в Военторге - шикарные японские ботинки с тупыми носами, прилетел под Новый год в Ленинград - сдавать зимнюю сессию. Отец любил маринованные миноги, и гордился, что младший сын уже ездит по стране и работает на секретном заводе.
Вытащив из духовки традиционного гуся с яблоками и капустой, отец посетовал, что старшие дети справляют Новый год всяк по себе, и спросил, пойму ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто одному тоскливо как-то, скучновато... Я помолчал и сказал, что пойму правильно. Я не знал, что отцу оставалось три года жизни, и наши разговоры носили вполне бытовой характер. Казалось, что мы еще наговоримся...
Японские ботинки оказались велики и, отплясав в них Новый год, я сдал их в комиссионку.
Стокгольм. Уличное кафе.
Грек Димитриус.
Ледяная вода в бутылке.
Рыжая свиристелка Катька. Рыжая симпатичная свиристелка.
Мне сорок четыре. Целая жизнь позади. Как сказал литературный приятель, с которым мы месяц писали свои романы в избушке на окраине зимнего леса: Пушкин в это время уже помер. А мы, идиоты - живы...
Последнюю фразу он произнес с некоторой гордостью.
Димитриус говорит, что ему пора ехать на дачу, но завтра он ждет меня в гости, и объясняет, как лучше добраться.
Катька скороговоркой спрашивает меня, можно ли и ей приехать.
-Можно мы приедем вместе? - спрашиваю я Димитриуса.
Он на секунду задумывается и с улыбкой кивает: О, кей! Жена и сыновья будет рады! - И благодарит Катрин за помощь в общении.
Мы распрощались до завтра, и Димитриус ушел легкой походкой с кожаной папочкой в руке.
- У него родственники - миллионеры! Ты слышал? - заволновалась Катька. - Что же мне завтра надеть?..
- Ничего, - вяло говорю я. - Иди, в чем мать родила... Распусти волосы - и венок на голову.
Это, наверное, от жары, у меня такой юмор.
- Ну, ты дурак... Нет, я знаю, что надеть... А сколько лет сыновьям, ты не знаешь? Никогда не была в Греции... А он симпатичный. Нет, вы точно похожи! Каралис - ты оказывается грек! - провела рукой по волосам.
Видела бы жена эти поглаживания...
...Спрямляя дорогу к метро, мы возвращались через огромное васильковое поле, и я не удержался - лег в густую траву и долго смотрел в голубое майское небо, слушая стрекот кузнечиков. Катька села рядом и стала рассуждать, как вкусен был греческий пирог, приготовленный женой Димитриуса Марией, и как хороши, как свежи были розы на лужайке коттеджа моего шведского однофамильца.
Да, походил мой батя на отца Димитриуса Каралиса, - профессора философии, отставленного хунтой, чья цветная фотография начинала семейный альбом, который мы листали на кремовом кожаном диване.
А мои старшие братья весьма походили на его старших братьев! Особенно черный полковник Янис, с которым Димитриус уже помирился, - он копия моего брата Владимира, ушедшего в восемьдесят втором году...
Фантастика какая-то! Димитриус в сотый раз уверял, что я - настоящий грек! Я посмеивался и говорил, что я - русский. Конечно, конечно, соглашался Димитриус, прихлебывая из бокала вино. - Я тоже считаю себя шведом, но в душе и по происхождению остаюсь греком! Ты грек! Посмотри, какой ты смуглый! Мария кивала, соглашаясь с развесилившимся мужем. Я пожимал плечами, - может, и грек. Но русский грек
