Вторая, помоложе да побойчее, упёрла руки в бока:

– Чего это «полоротые»? Иди ко мне, Ромушка, соколик наш ясный. Не обидели тебя?

– Не, – помотал головой мальчик, – я плотником теперь буду, чтобы стружки делать.

– Ты же князем хотел, как отец? – спросил десятник, улыбаясь в бороду.

– Ну, с утра побуду немножко князем, а потом плотником.

– Хватит болтать-то, – прикрикнула молодуха на десятника, – задурили ребятёнку голову.

Наклонилась, запричитала:

– Весь перемазался в смоле-то. Пошли, Ромушка, полдничать пора. Нечего с мужиками дружбу водить, с лапотниками.

– Эх, задрать бы тебе подол да всыпать, толстомясой, – усмехнулся десятник, – чтобы княжичей не теряла.

– Ишь ты, ловкий какой, подолы он задирать собрался. Иди, иди себе.

– До свидания, дяденька, – помахал ручонкой княжич, – я завтра приду.

* * *

Тихоня – речка скромная, это из прозвища ясно. Течёт себе, не спеша. Задумается о чём-то, запетляет. Потом очнётся – и вновь прямо бежит.

Гостеприимна и добра Тихоня: и юный ручей примет в свои прозрачные струи, и протоку из болота сарашей. Приходит на её берег всякий лесной зверь: и пугливый олень с грустными глазами, и гордый лось. Старая кабаниха приводит свой весёлый табор и внимательно вслушивается в шуршание камышей, пока полосатые малыши окунают пятачки в чистую воду – всем Тихоня рада, всех напоит, жажду утолит.

А в конце пути ждёт мать-река, имя которой Итиль, или Волга. Наша скромница присоединится незаметно, вольётся в могучий поток – и понесётся на полдень, неразличимая уже среди остальных.

Но в этот раз ждало Тихоню в месте обычной встречи с Волгой такое, что она чуть не побежала вспять от испуга.

Торопливо стучали топоры, громоздились свеженасыпанные земляные стены, толпились лодки; качались на волне крутобокие струги, а на них – чужеземцы в пёстрых одеждах, с сожжёнными нездешним солнцем лицами.

Князь Добришский задумал здесь ставить острог, а в нём – мытницу, собирать плату с гостей за проход по Тихоне вверх по течению. Три дня пути, устроенный стараниями князя волок, другие реки – и струги вновь окажутся в волжских водах, но уже за пределами земель Владимирского княжества. А там и до седого Волхова недалеко, до Великого Новгорода. И дальше купеческим кораблям дорога: через Нево-озеро – в море Варяжское, в богатые города.

Ох, хитёр Дмитрий! Многие новым путём пойдут: жаден великий князь Юрий Всеволодович, мыто втрое дерёт против добришского да иных иноземных купцов на запад не пускает, заставляет в Нижнем Новгороде товар продавать за бесценок и восвояси возвращаться. Многие ропщут: и персы, и булгары, и гости из Господина Великого Новгорода. Вот теперь наступит торговле облегчение, а казне Добриша – добрый прибыток!

Хитёр Дмитрий! И смел, да полководец знатный: в самых медвежьих углах земли русской слыхали про храброго Солнечного Витязя, что на Калке чести не уронил, а потом вместе с булгарами, черемисами да башкирами поганых татаровей в степь прогнал. Самого Субэдэя в плен взял, а с ним четыре тысячи захватчиков, что от двух туменов всего и уцелело, и на баранов их выменял – голова на голову. Вот смеху-то было!

И хитёр, и в воинском деле искушён. А дальновиден ли?

Грозен великий князь владимирский, обиду не простит. Да и рязанцам Добриш поперёк горла. Выстоит ли один маленький город против многих сильных?

Тихоня о том не знает. Её дело – гладкую спину под струги подставлять да княжеских коней чистой водой поить…

* * *

– Говорил же – в две сажени вал насыпать. Слышишь, боярин? – сердито сказал князь.

Ближний боярин Сморода у старшего брата, погибшего в битве на Калке, унаследовал и прозвище, и острый ум, и могучее чрево на толстых, как дубовые столбы, ногах, и должность. Только старший брат покойному князю Тимофею служил, а младший при Дмитрии подвизается.

– Сам мерял, княже. Две и есть.

– Смотри у меня. И с тыном отчего задержка?

– Я велел лес, что получше, на стройку причала отправлять. Вон кораблики толкутся, некоторые по три дня ждут.

– Вот это верно, – одобрил князь, – первым делом купцам удобство надо обеспечить, не обижать.

Жук скептически заметил:

– И две сажени низковато будет. Меня бы не остановило, коли взялся бы острог ваш брать. Да с доброй дружиной – враз бы взял.

– Развоевался он, ишь. Такой же твой острог, как наш. Чего это низковато? – набычился Сморода. – Со стороны реки – в самый раз. А с береговой стороны в будущем году ров выроем, как Дмитрий Тимофеевич велел. Хорошо выйдет, крепко.

– Ну, не киевские стены, прямо скажем.

– Слышь, умник, – взорвался боярин, – ты ещё скажи – не Царьград. Что можем, то и строим, по молодцу и меч: кому харалужный, кому ржавый, а тебе, трепло, лыковый. Иди вон, делом своим займись. Княжича нянчи.

– Чего расшумелся? Князь велел глянуть, как опытному воину, а ты бухтишь. Гляди, чрево своё не растряси, а то через край польётся.

Сморода побагровел и набрал было воздуха для ответа, но князь остановил:

– Но-но, хватит тут мне. Чисто петухи, сейчас бросятся. В одной лодке гребём. Что толкового скажешь, Жук?

– Вот туда, в угол, надо башенку поставить. Для лучников и караульных. Там река как на ладони, оттуда обзор хороший.

– Дело, – согласился князь, – заметь себе, боярин. Вечером в чертёж впиши.

Сморода хотел было возразить. Поглядел на место схождения крепостных фасов со стороны Волги и Тихони, про которое указал Жук. Крякнул и не стал спорить.

– Что там дальше у нас? – спросил Дмитрий.

– Новгородские купцы встречи просят. Ещё там чудак один, папежник, чернец фряжский. Пешком из самого Рима будто идёт. Ну, и просители всякие, – объяснил Сморода.

– Нигде от них не спрятаться, – вздохнул князь, – чего сюда припёрлись? Пусть в Добрише сидят, ждут. Или к княгине обращаются, если загорелось посерёдке, раз она на хозяйстве осталась, пока мы тут строимся. Анастасия их быстро образумит.

Жук засмеялся было, но прикрыл рот ладонью и сделал вид, что закашлялся. Сморода смущаться не стал, согласился:

– Это да. Анастасия Тимофеевна рассусоливать не будет – враз с княжеского двора погонит, если кто с пустым разговором придёт. Строга она, матушка наша. Вот бы и ты, князь…

Сказал – и осёкся: Жук так хлопнул боярина по спине, что тот чуть язык не прикусил. Сморода хотел было возмутиться на фамильярность, но передумал. И вправду, не стоит: и так уж сколько лет говорят, что в роду Тимоши Добришского все – блаженные да мягкие, один мужчина, и тот – княжна Анастасия… То есть, конечно, теперь уже княгиня. И Дмитрий, хоть покойному Тимофею не родной сын, а приёмный – тоже таков. В битве храбрый, да сердце доброе, не умеет просителям отказывать; а среди них всякие попадаются: есть и мошенники, и хитрецы, да и просто дураки.

– Тятя!

Прерывая неудобный разговор, подбежал княжич – так спешил, что уронил шапку. Дмитрий схватил первенца, поднял на руки. Улыбнулся счастливо:

– Ты откуда взялся, Роман Дмитрич?

– Как откуда? – удивился мальчонка. – Или ты не знаешь? Меня маманя родила.

Князь рассмеялся. Запыхавшаяся нянька виновато сказала:

– Прости, князь-батюшка, не удержать его. Всё к тебе просится, скучает. Не вели казнить, поддалася я на уговоры сыночка твоего, привела сюда.

Князь кивнул: всё нормально, мол. Поцеловал сына в розовую щёчку, спросил:

– Ну, чем занимался сегодня?

– Я с плотниками знаюсь теперь, – похвастался княжич, – сказали – возьмут меня в артель, только чуток подрасти надо. Буду тесать, и пилить, и топориком махать! Всё буду.

– Как же так? – удивился отец. – Ты же собирался витязем стать, чтобы змею горынычу головы срубить. Сколько у него голов, ну-ка? Вспоминай. Загибай пальчики. Один…

– Два, три, – быстро сказал Ромка, – четыре, шесть.

– Не спеши, торопыга. Пять-то пропустил.

Княжич нахмурился. Снова начал загибать пальцы, шептать про себя. Согласился: