66.
Если придется ввести этот разговор в роман, размышлял позже Арсений, надо будет сочинить такую цепочку обстоятельств, которая с моральной точки зрения оправдает подслушивание, сделает его не просто случайным, но и неизбежным, то есть не вызывающим к Арсению читательской неприязни. Я понимаю, конечно, продолжал он, что Арсений подслушивал из нормального животного любопытства, не сдержанного нравственным чувством, которое давно уже стало относительным в этом диалектическом мире, где подслушивание частных телефонных разговоров и перлюстрация частных писем - государственная норма; понимаю и то, что вряд ли найдется у романа хоть один читатель, который не поступил бы на месте Арсения точно так же, - и все же они непременно станут кичиться своим Арсения осуждением и обвинять автора, что тот выводит аморального героя.
Арсений в упоении разрушения опустил монтировку на лобовое стекло, но поза была неудобна, размах маленький, стекло не поддалось. Арсений ударил еще, еще, еще раз, а коротышка тем временем тронул машину с места, - но вот стекло хрястнуло и осыпалось мелким дождем осколков. Рука с монтировкою, не встречая привычной преграды, привычного сопротивления, провалилась внутрь салона и в то же мгновение почувствовала на себе, на запястье своем, бронзовые клещи чьих-то пальцев, и уже не осталось сил держать монтировку, она выпала, и вдруг чужой, в черном рукаве, рукою поднятая с замахом, оказалась в каком-то десятке сантиметров от Арсениева лица. С лирическими отступлениями и вставками, подумал Арсений, пора кончать. Дело, кажется, принимает нешуточный оборот.
Как, собственно, затесался сюда этот абзац? Он припасен для финала, и здесь ему делать абсолютно нечего. Надо дать указание в списке замеченных опечаток... замученных очепятокё чтобы абзац не читали... повременили... он не на месте здесь... пока не на месте...
67. 15.27 - 15.29
...поляк, из ?Спутника?, снова в Москве. Разыскивает Ирину, говорила бывшему Арсениеву шурину бывшая Арсениева теща. Я б, конечно, могла дать телефон, только Иринин Володя такой ревнивый... А чего поляку надо? перебил Миша. Хочет видеть сына, ответила Мишина мать. Ирина же от него носила, когда выходила за Ольховского. Так, может, поляк на Ирине женится: пока Володя соберется... Арсений положил трубку, не дожидаясь описания ужасов, которые произойдут, пока Володя соберется жениться на Ирине. Стало быть, Денис не от Арсения. Стало быть, этого сына у Арсения нет! Нету и другого, Юлькиного.
Арсений почувствовал пустоту под ложечкою, непонятный какой-то холод, - этот холод и эта пустота были страшны, и Арсений, чтобы только заглушить их, начал мысленно орать на себя, на Ирину, на весь мир: идиот! обманули как мальчишку! Чистая девочка восемнадцати лет! Цепочка! Забеременела в первую брачную ночь! Дефлорация без крови? да это же сплошь и рядом происходит, вот, смотри, во всех книжках написано! Восьмимесячный сын? тоже сколько угодно! Он-то, дурак, все казнился, что недостаточно ее любит, сходил с ума из-за скотской Прописки: вполне ли, мол, честен по отношению к Ирине! Отдал ей квартиру, куда вколотил все заработанные за последние годы деньги, платит алименты, - он давно бы уже на ?жигулях? катался! А его надували! С самого начала! Боже! какой мудак! Какой последний мудак!
Дозвонились? спросила Вика, приоткрыв дверь отдела. Опять занято, и Арсений показал на так и не положенную трубку, из которой неслись отвратительные, мерзкие, как железом по стеклу, писки - такие точно, как сегодня с утра дома. Ну ладно, после, - при строгой требовательности, Вика следила и за тем, чтобы сотрудники не упускали положенной им доли благ и удовольствий. А то на картину опоздаете.
Арсений положил трубку, запер отдел и, решив спокойно обдумать сложившуюся ситуацию вечером, после ЛИТО, пошел в кинозал.
68. l6.45 - l6.49
Негру действительно удалось довести дело до конца, тут как раз в дверь постучали, и раздосадованная Вика оказалась вынужденной вытереть слюни и щелкнуть замком. Арсений Евгеньевич, к вам пришли! Арсений знал, что Вика все равно не пустит в зал никого постороннего, даже отца своего родного, и потому пошел на выход. Фильма, впрочем, оставлять было ничуть не жаль.
Юрка! Седых! Ася! Они обнялись. Ты откуда? как разыскал? Подожди... Сколько ж мы с тобою не виделись? С шестьдесят девятого? Девять лет. Разыскать-то тебя, положим, немудрено: двухмиллионными тиражами печатаешься. Я еще в М-ске читал, думал: ты - не ты. А здесь, как обычно, в командировке. Ну, заходи, рассказывай, открыл Арсений дверь отдела. Хотя постой, и грянул на часы: без четверти пять. Я уже, в сущности, свободен. Так что пошли отсюда.
Арсений достал из щели между столами ?дипломат?, переложил в него обнаруженные в шкафу блокноты и, главное, - полученный утром от машинистки текст: последний мог понадобиться вечером, на ЛИТО, Арсений даже очень надеялся, что понадобится, - и задержался мгновенным взглядом на рассказе, подсунутом Аркадию. К титульной страничке с двумя сиротливыми строчками: Арсений ОЛЬХОВСКИЙ. Мы встретились в Раю... была прикреплена карандашная записка: прочел не без любопытства. Где счел нужным - поправил. Если кое-что вымараешь (см. кресты на полях) - по нынешним временам могут и напечатать. Оно бы и лучше, чем черт-те чем заниматься: стихи про декабристов писать да антисоветские романы задумывать. Шеф.
Арсений отвернул первый лист и скользнул глазами по давно не читанной рукописи.
Потому, - отвечал иностранец и прищуренными глазами поглядел на небо, где, предчувствуя ночную прохладу, бесшумно чертили черные птицы, что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.
Глава седьмая
МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ В РАЮ...
- Потому, - ответил иностранец и прищуренными
глазами поглядел на небо, где, предчувствуя
вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные
птицы, - что Аннушка уже купила подсолнечное
масло, и не только купила, но даже и разлила.
Так что заседание не состоится.
М. Булгаков
69.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а... Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а. Мы встре-ти-лись в Ра-ю. За на-шу-доб-ро-де-тель Господь, за-брав-ши те-ло, и ду-шу взял мо-ю. У-вы, е-го мы де-ти, нам жизнь дав-но не све-тит, я пе-сен-ки по-ю.
Глупая райская песенка... Она привязалась ко мне, въелась в мозг, исщекотала язык, я целыми днями хожу и повторяю ее то про себя, то вслух, насвистываю нехитрую ее мелодию, и мне неожиданно открываются все новые и новые оттенки смысла, пусть даже - неважно - мною самим и привносимые; так или иначе, мне жаль, что вы не знаете, как исполняет ее автор, что, читая новеллу, не слышите песню, как слышу я: это ведь может поставить под сомнение и самый успех моего предприятия: история, которую я собираюсь рассказать, неразделимо переплелась с песнею (хоть последнюю я услышал много позже, чем произошла история), я даже боюсь, достанет ли одних слов, чтобы вы восприняли его самоубийство, как я; а иначе - стоит ли и описывать? Сначала мне хотелось и большего: чтобы oн, мой герой (ведь когда мы рассказываем какой-нибудь случай из жизни - всегда волей-неволей что-нибудь да подправляем: прибавляем, пропускаем, переставляем местами), - так вот, мне хотелось, чтобы он весь свой последний месяц крутил по вечерам магнитофон, а я слушал бы сквозь стену песни, они бы запомнились мне, особенно та, которою я начал новеллу, и все это создало бы уникальную атмосферу в моем опусе, но потом я понял, что если бы он вел себя как навоображал я, а не как происходило в действительности, а именно: точно, спокойно, продуманно, по-деловому, без истерики и сантиментов и отнюдь, наконец, не под влиянием случайных факторов (музыка) - он куда слабее выявил бы своим поступком некие глубинные течения нашей жизни, может быть человеческой жизни вообще, - которые внезапно и жутко открылись мне, когда он хладнокровно положил голову под колеса пригородного поезда. Иными словами, он, каким был: с похожею на иные, но все же уникальною биографией; с привычками, довольно распространенными среди людей, но все же индивидуальными; со старенькими, трогательными, на первый взгляд-неразличимыми от многих других родителей - родителями; с мелкими, часто стандартными поступками и главным поступком жизни - в сущности, наверное, тоже стандартным, но совсем из посторонней,' не сегодняшней, обоймы, - он кажется мне настолько выразительным, настолько типичным в не испорченном соцреализмом смысле слова, что привносить в новеллу о нем что-то свое значило бы, как ни парадоксально, не увеличивать, а уменьшать количество творческой воли в произведении. А творчество, наряду с даримой им свободою, всегда представлялись мне главными ценностями бытия, как бы последнее ни понимать.
