Август и Хельга.

Двадцатитрёхлетнюю Хельгу Бьёрнсен Август любил больше жизни. Они были вместе полтора года, и он уже не помнил, какой была его жизнь до неё, и не мог себе представить, что будет, если она когда-нибудь уйдет.

По утрам, вставая на работу, он зарывался грубо вытесанным носом в мягкий рыжеватый пушок на её шее, и вжимался в кожу, тёрся об неё, вдыхая её аромат. Хельга ворочалась и невнятно произносила что-то сквозь сон. Тогда он последний раз прикасался губами к голове спящей и уходил на работу, унося с собой в памяти запах блестящих волос цвета тёмной киновари, воспоминание о котором мог вызвать в любой момент дня: на улице с серыми плитами и ярко-голубыми зеркальными стёклами небоскрёбов бизнес-центра, на лестнице с блестящими перилами из нержавеющей стали, в которых отражались маленькие круглые лампочки, встроенные в пластиковые квадраты натяжного потолка, даже в самом офисе, где взвихрялись приторные запахи женских духов и остро-обжигающие, колючие волны одеколонов проходящих мимо сотрудников. Мысли о ней переплетались с гудением кулеров компьютеров.

Живая, временами чуть насмешливая радость, как ток, стрелявшая и искрящаяся в прищуре её ярко-бирюзовых глаз, когда она, возвращаясь с регат, переступала порог и тёрлась веснушчатой щекой об мягкую, уже начинающую обвисать кожу его щеки, передавалась и ему. По бесцветному, безвкусному воздуху квартиры вдруг начинали пробегать грозовые разряды, он трещал и рвался по швам, меняя свою сущность и разливаясь запахом озона. Сама реальность трещала от её присутствия. Хельга была как гроза: мощная, безудержная и полная сверкающей, бившей из неё жизненной силы. Она вдыхала цвет в окружавшие Августа безликие вещи.

Август ненавидел её регаты. Они давали ей силу, это после них она возвращалась, удивительная и с отблесками сверкающих волн в глазах, - но они же и отбирали Хельгу у него.

Они – и ещё Бруно. Выросший в Норвегии сын испанских мигрантов, он сохранил все черты характера, приписываемые либо присущие его народу. Небольшого роста, как и его мать из Страны Басков, крепко сложенный и мускулистый, кареглазый, напоминавший комочек огня, он был столь же беззаветно предан морю, как и Хельга. Вместе они тренировались с самого детства, проводя долгие часы в скольжении мимо фьордов, учась чувствовать и предвидеть течения и изменения направления и силы ветра, постигая интуитивное искусство «шахмат на воде». Вместе они ходили на пробежки, перемежавшиеся долгими заплывами в ледяных волнах вдоль берега, ездили на велосипеде по ртутно поблёскивавшим после коротких летних дождей дорогам, - далеко от города, туда, где исчезали здания и дорога превращалась в тонкую линию, вьющуюся среди длинной, колышемой ветром травы на равнинах вдоль побережья.

Он представлял себе, как на перерыве между тренировками они забираются на скалу с Бруно, чтобы перекусить бутербродами, которые с утра приготовил для неё он, Август. Она оборачивается, и солнце светит ей прямо в глаза, отчего они кажутся совсем прозрачными, с узорчатым рельефом на радужке.

Вот колыхание волос, ветер пушит их кончики. Вот ветер взмётывает волосы её волной, пуша их на концах, как морскую пену, будь море ржавым. Вот всполох смеха, лёгкий и короткий, как птица в кроне дремлющего леса.

Вот случайное прикосновение её рук к его. Сумрачная задумчивость, на мгновение проскальзывающая в тёмных глазах, взгляд внутрь себя, - но, когда он вновь поднимает взгляд на Хельгу, взор его вновь чист и ясен. Тёплая скала, шершавая от плотных серых и жёлтых лишайников, кое-где – желтеющие засушенные подушечки мха. Они садятся, продолжая болтать, и Хельга подставляет лицо слабым, рассыпающимся лучам редкого норвежского летнего солнца. Лицо её расслабляется, теряет привычное выражение, становясь таким, каким бывает только во сне и каким оно известно только Августу. И ещё, пожалуй, Бруно.

***

Каждый раз, когда она приводила Бруно в дом Августа, принимаясь с надсадным нетерпением выжидательно вглядываться в лицо последнего: вот же он, гляди, каков он, он просто друг, между нами нет ничего и быть не может, – тот совершенно терялся. Он не мог сказать, есть ли внутри него та же кристальная чистота и уверенность, что стояла в глазах Хельги, и ощущал себя не на месте в присутствии южанина, насмешливая, пружинистая дерзость и энергичность которого была столь несхожа с его собственной мягкой, несколько меланхоличной погруженностью в себя.

Не зная, куда деть своё простодушное, большое, нелепое тело, он под разными предлогами начинал переходить из столовой в кухню, нося для гостя чистую вилку, салфетку, особый сорт бразильского перца, – дольше, чем нужно, задерживаясь у окна в кухне, кусая нижнюю губу, – потом, спохватываясь, бежал обратно и извинялся за промедление.

Вьющиеся, жёсткие, отблёскивавшие в жёлтом свете абажура над столом волосы испанца были так не похожи на его собственные мягкие, беловатые, казавшиеся бежевыми в свете вечерней лампы. Волосы у Августа были редкими от природы, сейчас же, хотя ему едва минуло тридцать, на его макушке образовалось просвечивавшее розовым пространство, о котором он не помнил обычно, но которое внезапно вставало в его сознании, когда он украдкой разглядывал расходящееся мелкими смеющимися морщинками лицо южанина, резкими, быстрыми движениями поворачивавшего голову к Хельге при разговоре.

Они начинали с нейтральных тем, но в какой-то момент разговор соскальзывал на яхтинг, и вот они уже взахлёб обсуждали гонку на прошлой неделе или план на ближайшую тренировку, а Август сидел, беспомощно скользя глазами по вещам в комнате, не в силах поднять взгляд на этих двоих, между которыми такими кипучими, недостижимыми для него волнами бурлил непостижимый для него интерес.

Когда Бруно уходил, Август, надев передник в серую клетку, принимался мыть посуду: с облегчением, истощенностью от эмоциональных переживаний и замкнувшись к себе. Хельга подходила к нему слева, вставая с боку, опираясь ладонью о стол кухонного гарнитура, и, требовательно глядя на него, спрашивала: «Ты всё ещё боишься его, да? Не веришь мне?» И Август, не отрывая глаз от жёлтой мочалки, проводя по кругу по влажному белому фарфору, ничего не отвечал.

Отчаяние росло в нём изо дня в день.

В каком-то полубессознательном порыве он стал больше готовить.

- Посмотри, Хельга, - с нежностью думал он, осторожно растирая мягкими пухлыми пальцами стебелёк укропа, чтобы вызвать его естественный аромат, и укладывая его между маленькими круглыми жёлтыми картофелинами, бока которых блестели в растопленном сливочном масле. – Разве не столь же это красиво, как прибрежные камни, залитые солнцем? А вот и трава, скромная, с трудом пробивающаяся и выживающая в коротком северном лете упорная норвежская трава. Разве хуже это всего, что ты так любишь?

И делал чай, удивительный чай, лёгкий и прозрачный, в котором плавали синие цветки васильков с раскрывшимися лепестками и оставлявший на губах еле слышный привкус мёда.

Он любил готовить и до этого, но сейчас умение это, подстёгиваемое исподволь терзавшей его, неосознаваемой ревностью, постепенно стало набирать обороты и за недолгое время развилось до уровня мастерства. Он приобрёл кулинарные книги. В них рассказывалось про жирные, сытные русские блюда, про ломящуюся от названий трав армянскую кухню, про индийские блюда, многосоставные и гипнотические. Август проводил часы на форумах, читая уточнения, комментарии, рекомендации, хитрости в приготовлении того или иного сложного блюда.

Днём по субботам и воскресеньям, когда Хельга пропадала на тренировках, Август ходил на мастер-классы. Он научился готовить осьминогов, кальмаров, креветок и каракатиц так, как это делают в Греции, узнал, как делать тесто для сингапурских паровых пельменей и сохранять сочность при приготовлении сатэ, какую зелень добавлять в шопский салат и какой сыр использовать для мусаки. Внезапно открывшийся ему мир мастерства, позволявшего из простых продуктов создавать комбинации невероятных, впечатывающихся в память, как головокружительные скалистые пейзажи, вкусов, увлек и потряс его. Он учился и узнавал всё больше, и был бы, вероятно, счастлив, если бы не горькое и беспомощное воспоминание о том, что побудило его заниматься этим.