— Факт правильно! — отозвались ребята хором.

— Легко ему было благородничать, — усмехнулся Андросов. — Он же знал, что все равно побьет Линнамягу. А будь он слабее или в той же силе, стал бы он цветки разводить…

— Когда имеешь дело с таким боксером, как Линнамяги, — кстати, его фамилия не склоняется, — никогда нельзя быть наверняка уверенным в победе.

— Дело не в нем, — упорствовал Андросов, — я вообще говорю.

Восемнадцать пар глаз, голубых, черных, карих, серых, с вниманием и доверием были устремлены на Шелешнева, а ему вдруг вспомнился стадион, раздевалка, смуглое лицо Нины на голубом фоне окна, тонкие пальцы, охватившие колено, и жестокие слова: «Хоть бы ради меня, ради прежнего твоего…».

«Нет, Нина, не ради тебя, а ради них, ради этих вот пареньков, я никогда б не воспользовался тем, что ты назвала моим единственным шансом».

Он встал.

— Вопрос, затронутый Андросовым, очень важен, товарищи. В делах совести, спортивной чести не должно быть никаких сомнений и неясностей. Это важнее правильной стойки, защиты и нападения…

Когда Шелешнев поднимался на ринг, Ваграмов предупредительно наступил ногой на нижний канат. У всякого другого это было бы простым жестом вежливости, но Ваграмов играл на публику. Рисовка была приметна в каждом его движении: и в том, как он подставил спину секундантам, чтобы с него сняли халат, и в том, как помахал перчаткой кому-то на трибунах, в рассеянном взгляде, каким он следил за голубями, кружившимися над стадионом, в то время как судья делал бойцам обычное наставление.

Шелешнев подумал, что побить Ваграмова было бы поистине святым делом. Он слишком избалован победами, успехом, а это не ведет спортсмена к добру.

Едва лишь прозвучал гонг, как Ваграмов преобразился: исчезла его мешковатая грация, рассеянно-снисходительный взгляд. На ринге, стоял боец: единый клубок мышц, сухожилий, нервов, боец, беспощадный в своем напоре, притом никогда не забывающий о защите, но слишком привязанный к своему званию чемпиона.

На этом единственном ущербе Ваграмова Шелешнев построил свой расчет боя.

Он отказался от прощупывания противника, сразу пошел в атаку. Он хотел смутить, выбить Ваграмова из равновесия, навязать ему свой темп. Но Ваграмов не желал, чтобы ему диктовали условия боя. Он предпочел уходить. Все же Шелешневу удалось провести несколько сильных ударов по корпусу, затем он послал мощный прямой в голову. Ваграмов пошатнулся, и Шелешнев ударил его в рот. Губы Ваграмова вспенились розовым. Он улыбнулся, шагнул вперед, словно согласился на ближний бой, но в последний момент применил захват.

Судья развел их. Шелешнев замахнулся, но Ваграмов скользнул под руку противника и снова обхватил его, связал своим телом, как ремнями. Судья сделал ему предупреждение. Ваграмов выслушал судью, по-прежнему улыбаясь. Он не боялся боя, но хотел вести его так, как это нужно ему, и твердо стоял на своем. Шелешнев оценил его упорство, но он был слишком опытным боксером, чтоб дать Ваграмову безнаказанно придерживаться, этой уклончивой тактики. И в следующий момент, когда Ваграмов попытался связать его, он молниеносным движением высвободил левую руку и заколотил по ребрам противника. Он почувствовал, как ослабло тело Ваграмова, но каким-то шестым чувством угадал, что это уловка. И когда Ваграмов, мгновенно спружинившись, оттолкнулся от него, перчатка Шелешнева догнала его подбородок. Казалось, Ваграмов вобрал этот удар в себя, он не сдвинулся с места, волна упругой дрожи прошла по его мускулам. Это было похоже на глоток, сделанный всем телом. Шелешнев занес руку, но тут раздался гонг. Алексею, не завершившему удар, показалось, что рука его налилась тяжестью в тысячу килограммов. Тугая боль сдавила плечо, скрутила локтевой сустав и медленно отпустила.

Ваграмов, все так же улыбаясь, повернулся и направился в свой угол. Его самообладание восхитило Шелешнева. Алексей выиграл раунд, но знал, что сокрушительный натиск не смял, не обескуражил противника. Тактически Ваграмов не проиграл боя. Борьба впереди.

Шелешнев опустился на табурет, с наслаждением расслабил тело, открыл рот, закрыл глаза, всем существом отдавшись дыханию. Секундант оттянул резинку его трусов, затем ритмичными взмахами полотенца стал «подавать» ему воздух. В щедром притоке кислорода быстро перегорала усталость, все тело отходило, будто с мороза, теряя одеревенелую жесткость, становясь вновь ощутимым, пластичным, своим. Он почувствовал желание схватки раньше, чем кончилась короткая передышка.

Алексей открыл глаза и сделал знак секунданту: довольно воздуха. Ваграмов сидел в своем углу, раскинув руки по канатам. Врач Коробейников все еще возился с его губой, унимая кровь. Шелешнев усмехнулся, представив себе, как через полминуты мнимое изнеможение Ваграмова сменится бурной энергией, расчетливой взрывчатой силой.

Взгляд его скользнул дальше, за край ринга. Там, словно на дне пропасти, смутными бликами мерцал иной мир. Шелешнев не раз замечал, что когда глядишь с ринга на трибуны, то в первый момент видишь публику словно не в фокусе — что-то размытое, колышущееся, розовато-желтое. Но проходит миг, лица выходят из тумана, очерчиваются, как при наводке бинокля. Он пробежал глазами по сидящим впереди незнакомым мужчинам и женщинам, чуть задержал взгляд на молоденьком милиционере, на лице которого еще было заметно только что пережитое волнение, затем все лица исчезли, и осталось лишь одно — сухое, напряженное, чужое лицо Нины. Она сидела в первом ряду, близ центрального прохода, прямо против ринга. Все вчерашнее, нехорошее всколыхнулось в душе Шелешнева. Он почувствовал боль, и эта боль унесла его спокойствие.

Звук гонга упал ему в самое сердце. Нина исчезла, исчезли трибуны, остался лишь квадрат ринга. Шелешнев поднялся, помощник секунданта убрал табурет.

Верный своей тактике, он снова ринулся в атаку, стремясь навязать Ваграмову ближний бой. Неожиданно Ваграмов открылся. То была уловка, разгаданная Шелешневым на какую-то тысячную долю секунды раньше, чем она могла принести пользу чемпиону. Алексей сделал обманное движение и отклонился. Перчатка Ваграмова со свистом пронеслась мимо его глаз, но встречный удар Шелешнева был столь стремителен, что Ваграмов почувствовал его прежде, нежели увидел.

Ваграмов недаром был четырехкратным чемпионом страны. Он устоял. Шелешнев занес руку для нового удара. Прямо перед ним маячил лоб Ваграмова с крутыми надбровными дугами, чуть скошенный назад лоб — открытая мишень. И тут Алексею показалось, что левая бровь Ваграмова набухает темной кровью, кожа тончает и вот-вот лопнет…

В боксе все решают мгновения. Шелешнев помедлил и упустил возможность. Лоб Ваграмова мелькнул перед ним, чистый, крепкий, без единой царапины, и оказался вне пределов досягаемости.

Алексей снова пошел на сближение. Ничего не изменилось ни в его уверенной стойке, ни в гибких мощных движениях. Со стороны казалось, что он по-прежнему управляет боем. Но он уже не владел рингом. Первым почувствовал это своим острым чутьем Ваграмов. Он не спрашивал себя, что произошло с Шелешневым. Для него было достаточно, что тот совершил непростительный промах. В основе каждой ошибки лежит какая-то слабость, а слабость противника должна быть немедленно использована. Он поступил самым простым образом: снова приоткрыл голову. Казалось, удар Шелешнева, словно молния, переломился где-то посредине, вместо подбородка попал в перчатку Ваграмова.

«Это вчерашнее… Я не могу бить в голову», — подумал Шелешнев, и в тот же миг голубой свод неба качнулся и рухнул вниз. Словно раздавленный им, Алексей припал к доскам ринга.

Лишь краешек подбородка Шелешнева был приоткрыт в момент, когда он принимал стойку, и этой крошечной щелочки оказалось достаточно чемпиону. Удар ворвался в узенький лаз с точностью снайперской пули и отдал человеческой плоти всю свою сокрушительную силу. Это было труднее, чем с размаху продеть нитку в игольное ушко, мастерство граничило с чудом.