Трое против двенадцати! Было отчего нам волноваться!

Воздушный бой проходил как раз нам нами, и солдаты восторженными криками приветствовали каждый удачный маневр наших летчиков. Долгое время они ловко выходили из-под ударов противника и снова кидались в атаку.

— А-а-а!.. — словно стон, пронеслось по опушке рощи. Один советский самолет слегка задымил, скользнул вниз, но выровнял полет и скрылся за лесом. И тут же из солдатских глоток вылетел новый дружный крик — ликующий, радостный: фашистский истребитель, наседавший на нашего, неожиданно клюнул носом, выпустил клуб дыма и почти отвесно понесся к земле, оставляя за собой черную траурную полосу. Следом за ним грохнулся за лесом другой. Фашисты кинулись наутек, а два наших смельчака последними очередями успели прошить третьего врага.

Мы еще не успели закончить обмен впечатлениями, как снова появились вражеские бомбардировщики. Опять от разрыва бомб затряслась земля, засвистели над головой осколки.

Машина с боеприпасами, стоявшая недалеко от нас, запылала, подожженная пулеметной очередью. Двое солдат выскочили из окопа и стали вытаскивать из кузова ящики со снарядами. Вражеские летчики заметили их. Пулеметные очереди вздымали фонтанчики песка буквально у ног отважных бойцов, но они словно не замечали обстрела. Вот и последний ящик на плечах солдата.

Но вдруг бронебойщик покачнулся и упал прямо на горящую машину. Другой солдат быстро кинулся ему в помощь, вынес товарища в безопасное место и затушил вспыхнувшую шинель.

— Ничего, брат, — перевязывая раненого, говорил он, — рана не опасная, Малхасьян.

Перед вечером вернулся капитан Уваров.

— Приказ таков, товарищ лейтенант, — обратился он ко мне, — людей и пулеметы вы сдадите старшему лейтенанту, который скоро придет сюда, а сами с младшим лейтенантом Романенко и лейтенантом Маркоряном пойдете к переправе. На правом берегу, когда переправитесь, вас встретит представитель из тринадцатой гвардейской дивизии.

Объяснив, как добраться до переправы, и попрощавшись с бойцами, Уваров ушел. Нелегко расставаться с солдатами, к которым уже привык и вместе собирался вступить в бой, но приказ есть приказ. Вскоре пришел офицер, о котором говорил капитан. Я передал ему бойцов и пулеметы, распрощался с товарищами и вместе с Романенко и Маркоряном направился к переправе.

В сумерки оживился левый берег. То здесь, то там раздавался приглушенный рокот машин, двигались люди, слышались голоса. Снова под покровом ночи к фронту шли роты и батальоны, грузовики с боеприпасами, продовольствием и снаряжением.

Мы пересекли несколько дворов, и тут наше внимание привлекла группа женщин и стариков, стоявших около полуразбитого дома. Приблизившись, увидели страшную картину.

На земле лежала девочка лет тринадцати. Ее испуганные глаза были неподвижны и устремлены в бесконечную даль. От полуоткрытого ротика через щеку тянулась тоненькая струйка крови — уже застывшая, черная. В боку была рваная рана, левая ножка в ботинке была ниже колена раздроблена осколком бомбы.

Люди со слезами на глазах смотрели на безжизненное тело ребенка и совсем не обращали на нас внимания, а нам в их молчании чудился укор: «Как же случилось, что вы допустили фашистов к самой Волге?» — Ну что мы могли ответить матерям, которые навсегда теряли своих детей?..

Две женщины бережно, словно в ребенке еще теплилась жизнь, подняли девочку и понесли к развалинам домика. Маркорян расспросил людей и выяснил, что отец девочки где-то на фронте, а в Красной Слободе она жила вместе с матерью и бабушкой. Мать погибла три дня назад, а старушка и ее внучка — сегодня. Кровь невинных детей звала к мести! Когда мы подошли к разбитому домику, что стоял у переправы, уже наступила ночь. На лица бойцов, собравшихся на берегу, ложились отблески сполохов с правого берега. Оттуда доносились взрывы, трескотня пулеметов и автоматов. Трудно было поверить, что на той пылающей земле уцелело что-нибудь живое. Но мы знали: Сталинград живет, борется и победит.

Ждать пришлось недолго. Подошел катер и начал высадку раненых, которых тут же на подводах и машинах эвакуировали дальше в тыл.

На левом берегу часто рвались мины и снаряды, но работа на переправе шла четко, без суеты. Мы с товарищами, усевшись на палубе, наблюдали за последними приготовлениями. Наконец катер дрогнул, почти бесшумно зарокотал мотор.

— Отчалили, — вздохнул кто-то из бойцов, и многие невольно еще раз посмотрели на левый берег, такой тихий, спокойный по сравнению с тем, что творилось на правом. Узкая полоска воды, отделявшая нас от песка, ширилась, росла. Катер развернулся и под небольшим углом заторопился к правому берегу.

Снаряды и мины то и дело поднимали на реке водяные фонтаны. Скрываясь под волнами и вновь появляясь на поверхности, проплывали мимо бревна, расщепленные доски, разбитые лодки. Горящими островками плыла нефть. Вверх по течению, метрах в восьмистах от нас, горело что-то: то ли катер, то ли баржа.

На середине реки катер взял левее и двинулся к берегу почти под прямым углом. В воздухе послышался нарастающий визг падающей мины и одновременно раздался предостерегающий крик: «Ложись!» Катер качнуло. Справа, почти у самого борта, с шумом поднялся столб воды и обрушился на нас. Солдаты, сидевшие ближе к правому борту, намокли с головы до ног. Кто-то выругался.

— Чего ругаешься? — произнес другой солдат. — Радоваться надо, что сюда не угодила.

— А чему радоваться, если вся махорка вымокла, — отозвался пострадавший.

— Махорка, она высохнет, — включился в разговор третий голос. — А плюхнулась бы сюда — тебе бы ни махорки, ничего другого не потребовалось больше.

— Поймать бы того фашиста, какой эти мины швыряет, да вниз головой в воду!

— Что фашиста. Гитлера бы самого сейчас сюда, в Волгу!

— Э, нет! Уж больно легкую казнь ты ему придумал. Его, стерву, посадить бы в железную клетку да бирку с надписью повесить: «Гитлер — человекоподобный зверь — людоед».

Катер толкнулся обо что-то и остановился. Приехали.

В штабе батальона

Горячим раскаленным воздухом пахнуло на нас, когда мы ступили на сталинградскую землю, и в этом воздухе висел смрадный запах гари, так хорошо знакомый тем, кто проходил по военным пепелищам. Несмотря на вторую половину сентября, температура здесь доходила чуть ли не до сорока градусов.

На берегу, под обрывом, лежали и сидели бойцы и командиры в повязках, некоторые из них были буквально укутаны бинтами.

Стараясь быстрее разрядить скопление у переправы, представители подразделений небольшими группами уводили прибывших солдат в свои роты и батальоны. Нас встретил офицер 3-го стрелкового батальона Соловьев. Он повел нас в штаб, размещавшийся недалеко от берега в одном из зданий УНКВД.

— Путь небезопасен, — предупредил Соловьев, и в этом мы убедились: некоторое расстояние шли в полный рост, а потом пришлось ползти, плотно прижимаясь к земле.

Крутая лестница привела нас в подвал. Это было довольно большое помещение. Две фронтовые коптилки, сделанные из снарядных гильз, освещали стены, покрытые пылью и копотью. По распоряжениям командиров и тревожным лицам бойцов чувствовалось, что мы попали в очень сложную и напряженную обстановку.

И в самом деле, батальону в это время было нелегко. Он занимал оборону в районе домов УНКВД, площади 9 Января и севернее ее. Противник ежедневно с утра до вечера долбил нашу оборону авиацией и артиллерией, бросал пехоту с танками, стремясь во что бы то ни стало прорваться к Волге. Вот и сейчас, когда прибыли мы, бойцы, отразив последнюю вечернюю атаку гитлеровцев, готовились к новому бою. Спешно эвакуировались раненые. Командиры уточняли обстановку и усиливали наиболее опасные участки огневыми средствами и людьми. По подвалу то и дело проходили и скрывались в темном коридоре связные. Телефонисты принимали доклады командиров рот и тут же передавали короткие, энергичные распоряжения командира батальона. Лица тех, кто мелькал мимо нас, были усталы и озабочены, покрыты пылью и гарью.