— Два конца, два кольца, посредине — гвоздик. Что это такое, друзья мои?

— Это дело о краже в квартире гражданина Палагина. Правильно? — отгадал Казарян.

— Правильно, — подтвердил Смирнов. — Два конца есть. А где же гвоздик?

— На пересечении двух концов, — объяснил непонятливому начальнику Казарян.

— А если прямые не пересекаются, если они — в параллели?

— У Лобачевского все пересекается.

— Но ты, Рома, не Лобачевский.

— Я — лучше, я — выдающийся сыщик современности. Мы когда-нибудь о деле поговорим?

— Давно жду, — признался Смирнов. — Начинай.

— Сегодня утром Миня Мосин рекомендовал меня как заказчика персональному краснодеревщику Палагина Петру Федосеевичу. Я сказал, что мне необходимы стенды-шкафы для коллекции миниатюр XIX века, камей и медальонов, и, зная о прекрасной домашней коллекции Палагина, хотел бы иметь нечто подобное. И подсунул ему планчик квартиры, будто бы моей, а на самом деле вариацию на темы палагинских апартаментов. Обрадованный маэстро по этому плану воспроизвел расположение стендов палагинских, отметив центральную, более ценную часть экспозиции, как его, мастера, профессиональное достижение.

Тотчас коллекционер, предъявив удостоверение, превратился из коллекционера в милиционера и попросил ответить Петра Федосеевича на вопрос: не приходил ли к нему еще кто-нибудь с подобным моему предложением?

Оказывается, с полгода назад с подобным предложением обращался к нему один гражданин. Петр Федосеевич даже примерный эскиз набросал по его заказу, но больше этот человечек не являлся…

— Стоп, — прервал его Смирнов. — Человечек этот и есть фигура твоего красноречия?

— Отнюдь. Это единственная характеристика, которую мог дать Петр Федосеевич.

— Два конца, два кольца, а посередке — гвоздик. Сережа, как ты считаешь? — спросил Смирнов.

— Похоже, Саня, — ответил ему Ларионов.

— Может, объясните, о чем вы? — обиделся за свое неведение Казарян.

— Сережа вышел на деятеля промысловой кооперации Леонида Михайловича Берникова, у которого в последнее время прорезался интерес к заезжим домушникам. А при Берникове вьется некто, характеристика которого и с Сережиной стороны ограничивается одним-единственным словом — «человечек».

— Горячо! Ой, как горячо! — заорал Казарян.

— Пока что лишь тепло, Рома, — осадил его Смирнов. — Ну да, у нас есть серьезнейшие основания подозревать гражданина Берникова Леонида Михайловича в желании вложить не совсем законным образом свой капитал, тайный капитал, в ценности, которые во все времена будут ценностями. А дальше что? Дальше ничего. Пока коллекция не будет обнаружена, и так, чтобы мы могли доказать, что она — в берниковском владении, он чист перед законом.

— Да понимаю я все это, Саня! — Казарян уже не сидел барином, а бегал по кабинету. — Главное — лошадь в наличии, а телегу мы ей быстренько приделаем!

— Начинается черная маета, ребята, — сказал Смирнов. — Давайте прикинем, что и как. Первое: обнаружение и опознание человечка. Кто берет?

— Я, — вызвался Ларионов.

— Второе — Берников. Его контакты, его времяпровождение, его интересы, и, главное, его берлоги, как официальные, так и тайные.

— Я, — решил Казарян и тут же стал ставить условия: — Но только предупреждаю, Саня, все эти дела — и мои, и сережины, требуют серьезного подкрепления. Нам необходимы каждому по два оперативника в помощь, это по самому минимуму. Иди к начальству, размахивай письмом Комитета по делам искусств, ручайся, но людей обязательно выбей.

— Людей я постараюсь выбить.

— Не постарайся, а выбей! — поддержал Казаряна Ларионов. — Хватит на амнистийные трудности ссылаться, кончилось уже все. Выбей, и никаких разговоров.

— Разговоры будут, — вздохнул Смирнов. — Но выбью.

Людей — молоденьких, только что принятых в МУР пареньков, — дали.

Человечка Ларионов определил на раз, два, три. Вернее, сложил из двух человечков одного. По фотографии Вадик определил своего человечка, а Петр Федосеевич — своего. А на фотографиях фигурировал один и тот же человечек: Дмитрий Спиридонович Дудаков, завскладом артели «Знамя революции», где начальствовал производством Леонид Михайлович Берников.

Ларионов приставил к Дудакову двух горячих пареньков из пополнения, а сам ринулся на подмогу Казаряну.

Леонид Михайлович Берников, наделенный ярко выраженным холерическим темпераментом, незаурядной энергией, требовал к себе внимания пристального и непрерывного: Казарян, наблюдая вместе с Ларионовым за тем, как грузит в полуторку узлы и этажерки Леонид Михайлович Берников, продекламировал из Фета:

разумея под подарком нынешней воспламеняющей весны Леонида Берникова.

Начальник производства артели «Знамя революции» усадил в кабину жену Зою, а сам вместе с дочкой забрался в кузов. Полуторка тронулась.

На дачу, на дачу! Катили по Ярославскому, Дмитровскому, Ленинградскому, Можайскому, Калужскому, Рязанскому шоссе полуторки и трехтонки, набитые нарочито небогатым дачным скарбом. Матрасы и одеяла, корыта и умывальники, табуретки и столы, керогазы и примусы, ночные горшки и зеркала. Прочь от надоевшего за зиму города, прочь от коммунального многолюдства, прочь от знакомых лиц, избитых каждодневных единообразных перемещений, прочь от столичной неволи. К улочкам, заросшим желтыми одуванчиками, к вечерней — с туманом — прохладе, к извивающейся речушке, к волейбольным площадкам меж сосен, к выдуманной дачной свободе. Роскошествовали в собственных, ютились у знакомых, снимали у круглогодичных. Ввергали семейный бюджет в кризисное состояние, залезали в долги, отказывали себе в самом необходимом… Но — на дачу, на дачу!

Для того чтобы ни свет ни заря мчаться под нежарким солнцем раннего утра к электричке, для того чтобы поздним вечером, изнемогая под непосильной тяжестью авосек и рюкзаков, возвращаться к временному своему очагу и тут же засыпать от усталости на неудобной раскладушке.

Но не таков был Леонид Михайлович. Поселив семейство в Кратове то ли у дальних родственников, то ли у ближайших друзей, он посещал милый теремок на берегу пруда лишь в выходные дни, отдавая будни трудам и заботам в Москве.

Ужасно деловой, он в синем сатиновом халате метался, руководяще размахивая руками, по производственным помещениям и территории артели, в солидном костюме из чисто шерстяной ткани «Метро» навещал свое кооперативное начальство, в бобочке из крученого шелка требовательно появлялся у смущенных смежников. Работа.

Вечерами — заботы. Заботился он о тридцатилетней искусственной платиновой блондинке Зиночке Некляевой, чей бревенчатый обихоженный домик в селе Хорошеве он навещал ежевечерне и, как водится, охранял покой его владелицы еженощно.

Золотая рыбка (на посылках) Дмитрий Спиридонович Дудаков при Зиночке исполнял обязанности чичисбея, ловя ее желания и угадывая ее капризы.

— Квартира на Зацепе, дача в Кратове, артель, домик в Хорошеве, — загибал пальцы Смирнов. — Неделю водите, и только-то?!

— И только-то, — раздраженно откликнулся Казарян. — Больше никуда и ни с кем.

— Не узнаю тебя, Рома, — укорил Смирнов. — Неужто трудно блондинку Зинку пощупать, пока Леонид Михайлович горит на работе?

— Не беспокойся, со временем пощупаю, — пообещал ему Казарян, и от такого обещания Смирнов, естественно, забеспокоился:

— Я в переносном смысле говорю.

— Я тебя так и понял.

— Зинкин дом и дворовая пристройка — наиболее перспективные объекты, — подал голос Ларионов.

— А почему не дача?! — возразил Смирнов. — Дача-то наверняка куплена на его деньги подставным родственничком.

— Людей там много, Саня, — разъяснил Ларионов. — Близких и дальних родственников. Каждый смотрит в оба и мечтает увидеть что-нибудь такое, что поможет вырвать у богатого главы семейства хоть малую толику.