— Зубы обломаешь, кролик, — презрительно отрезал Ларионов. — Пойдем на скамеечку присядем.

Сели рядом, как два добрых приятеля.

— Чего ты от меня хочешь? — завывая, спросил Клок.

— О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?

— О чем спрашивал, то я тебе и сказал.

— Ты вчера, видимо, не понял меня. Поэтому сегодня спрашиваю еще раз: что тебе известно о последних делах домушников?

— Еще раз отвечаю: с домушниками дела не имею.

Ларионов, делая каблуками на серой земле полосы, вытянул ноги, засунул руки в карманы пиджака и умело засвистал модную тогда песенку «Мишка, Мишка, где твоя улыбка». Свистал он мастерски. Клок дослушал свист до конца и сказал, тихим голосом выдавая искренность:

— Ей-богу, ничего не знаю.

— Ты кого катал у Гарика Шведова?

— Откуда мне знать. Кого привели, того и катал.

— Слушай меня внимательно, Клок. Здесь тишина, народу нет. Сейчас я встану со скамеечки, тебя подниму и разделаю, как Бог черепаху. Руки-ноги переломаю, искалечу так, что мама не узнает, и брошу здесь подыхать.

— Не надо так со мной разговаривать, начальник.

— Я с тобой не разговариваю, я тебе перспективу рисую. Будешь говорить?

— Куда мне деваться, начальник.

— Про Ходока и Коммерцию мне все, что надо, известно. Расскажи про третьего.

— Ростовского этого Косой рекомендовал и Ходока тоже. Скучают, говорит, мальчишечки, и локшануть не прочь. Я их и принял. Они меня поймать хотели.

— А у тебя Коммерция — подставной, — догадался Ларионов. — Ростовский этот и Ходок знакомы друг с другом были?

— Вроде бы нет. Договорились они, по-моему, когда за водкой для начала пошли.

— Ты мне, Вадик, поподробнее про Ростовского этого.

— Судя по всему, деловой, в авторитете.

— Внешность.

— Лет тридцати, чернявый, с проседью, нос крючком, перебитый, небольшой шрам от губы, роста среднего, но здоровый, широкий. Еще что? Да, фиксы золотые на резцах.

— Имя, фамилия, кликуха, зачем в Москве оказался?

— Не знаю, Алексеич.

Ларионов потаскал себя за нос, сощурился, улыбнулся, решил:

— Нет, бить я тебя не буду. Я добрый, я тебе право выбора предоставляю. Выбирай: или я тебя в кичман на срок определю, или блатным на толковище ссученного сдам.

— Воля твоя, а я все сказал.

— Вот что, Клок. Ты мне горбатого не лепи. Ну, сколько ты с этих домушников снял? Тысячу, две, три? Ты же — исполнитель, тебе по таким копейкам играть — только квалификацию терять. Зачем тебе домушники понадобились?

— Мне они ни к чему.

— Ну, хватит, Вадик. Поломался малость, блатную свою честь защитил, теперь говори. А то Косой скажет. Ему с тобой делить нечего, а разговорчив с нами он всегда. Так зачем тебе эти домушники понадобились?

— Мне лично они ни к чему, — со значением заявил Клок, оттенив «мне».

— Слава Богу, до дела добрались, — с удовлетворением отметил Ларионов. — Так кому же они понадобились? Кому в домушниках нужда? На кого ты работал, Вадик?

Ничего не случилось. Все идет нормально. Вадик забросил ногу на ногу, кинул спину на ребристый заворот скамьи, вольно разбросал руки и начал издалека:

— В октябре я в Сочи бархатный сезон обслуживал. За полтора месяца взял прилично, устал, правда, сильно и потому решил домой поездом возвращаться, думал, отосплюсь, отдохну в пути, тем более что с курортов народ домой пустой едет. СВ, естественно, вагон-ресторан, коньячок мой любимый, «Двин». Еду, о смысле жизни задумываюсь. И гражданин один, скромный такой, сосед по СВ и ресторану, приблизительно тем же занимается. Следует сказать, что гражданин этот не один был, при нем человечек вертелся, но его вроде и не было.

К концу дня гражданину этому надоело, видимо, мировой скорби предаваться, и он сам — заметь, сам! — предложил в картишки перекинуться. Как ты понимаешь — не мог я отказаться. Сели втроем: я, он и человечек этот, он при нем вроде холуя. Удивил он меня. Вроде чистый фраер, но слишком легко большие бабки отдает. До Москвы я его серьезно выпотрошил, но, расставаясь, мы улыбались. Он мне телефончик оставил, просил звонить как можно чаще. Благодарил за науку. Ну, иногда я ему звоню, встречаемся в «Якоре», любимое его место — «Якорь», обедаем, разговоры разговариваем.

— Последний разговор о домушниках? — перебил Ларионов.

— Ага, — легко согласился Вадик. — Просил подходящего человечка подыскать, по возможности, не нашего, не московского.

— Зачем он ему, не говорил?

— Он не говорил, а я не спрашивал. Не знаешь — свидетель, знаешь — соучастник.

— Про скок у коллекционера Палагина по хазам не слыхал ничего?

— Говорили что-то.

— А ты рекомендованного тобой ростовского гастролера с этим делом не соединял?

— Это уж ваша работа — соединять.

— Ты, как всегда, прав. Вот я тебя с этой кражей и соединю.

— Не соединишь, Алексеич, я тебе на свободе нужен. — Вадик окончательно раскололся и поэтому окончательно обнаглел.

— Нужен. Пока нужен, — двусмысленно подтвердил Ларионов и потребовал: — Нарисуй-ка мне этого гражданина в профиль и анфас.

— Леонид Михайлович Берников. Телефон Ж-2-14-16. Живет на Котельнической набережной, серый такой дом у Таганского моста. Генеральский.

Сведения Ларионов не записывал, он их запоминал. Настроение улучшилось. Он поднялся со скамьи, подмигнул Вадику, усмехнулся:

— Кончил дело — гуляй смело. А не вернуться ли нам, Вадик, в Дом кино, шарики с устатку покатать?

— Я тут Ромку Петровского встретил. Он тебе не нужен? — вставая, доложил Вадик, как бы отстегивая Ларионову премиальные за душевное поведение.

— О чем толковали? — без особого интереса поинтересовался Ларионов.

— Да вроде ни о чем. Топтался он на месте, намеки делал, хотел о чем-то спросить, но так и не спросил ни о чем.

— На что намекал, вокруг чего топтался?

— Как бы походя вопросик закинул насчет того, знаю ли я человека при деньгах, который эти деньги вложить в дело хочет. Я ему прямо в лоб: что предлагаешь? Он посмеялся, рукой махнул, мол, так, отдаленная перспектива.

— Ну, тогда ближайшая перспектива у него — два годика за нарушение паспортного режима. У него ведь Москва минус сто. Встретишь его, так и скажи.

— От своего имени? — изволил пошутить Вадик.

— От моего имени, от имени московской милиции, как тебе удобнее. Ну что, пошли?

— Берегись, Алексеич, раскую я тебя на все четыре копыта. Год будешь мне алименты от своей милицейской зарплаты отстегивать!

Лики музыкальных гениев по стенам, лица знакомых интеллигентов в рядах и Курт Зандерлинг с Бетховеном в обнимку. Ах, хорошо! Роман Казарян прикрыл глаза. Красивым голосом Всеволод Аксенов ритмично излагал последний монолог, и взрывами врывалась музыка.

Вот он, финал. Ах, хорошо, ах, хорошо! Хорошо вспомнить, что можно испытать наслаждение от музыки, хорошо ощущать себя в душевном единении с теми, кто вместе с тобой испытывает это наслаждение, хорошо сидеть в кресле с закрытыми глазами и просто слушать. Все. Конец Эгмонту, конец первому отделению.

Роман открыл глаза. Поднялся с кресла. В шестом ряду, справа, вставал Миша Мосин. Роман направился к нему.

— Ромочка! — обрадовался Миша Мосин. — Сколько зим, сколько лет!

Гуляли в фойе, разговаривая об искусстве.

Идя в Большой зал консерватории, Казарян полагал, что после первого отделения возьмет Мишу Мосина под руку и выведет на улицу Герцена, где задаст ему ряд интересующих его, Казаряна, и Московский уголовный розыск вопросов. Но пожалел и этого не сделал. Не Мосина пожалел. Во втором отделении была Девятая. Договорились встретиться после концерта.

Кончилось все. Ослабленные и невнимательные, они закуривали в скверике, в котором еще не поселился размахивающий руками Чайковский. Подбежала дамочка в очках, схватила Мосина за рукав, защебетала оживленно:

— Мосенька, сегодня Курт был неподражаем, не правда ли?

— Иначе и не могло быть. Он с нами прощался, Лялечка.