— Не уберегли мы его, Алька, — глухо сказал Александр.

— А как от жизни убережешь?

— От плохой жизни уберегать надо. А он у нас совсем больной через двор в сортир ходил на морозе орлом сидеть.

— Что же мы с тобой могли сделать?

— Горшки хотя бы за ним выносить!

Они обошли огороженный забором из железных прутьев двор и миновали калитку.

— Неудобно стало в обход крутить, — проворчал Алик, и Смирнов оживился, встрепенулся, вспомнил:

— Ты понимаешь, Алька, удивительная штука — забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда я вернулся, забора не было, стопили забор. Гляжу, вы с ребятами из шестого — не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку. И опять все началось сначала. Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, опять стенка на стенку. Заборчик-то — тьфу, полтора метра высота, а — разделил, разделил!

Они стояли перед смирновской дверью. Побренчав ключами, Александр открыл ее и, не входя в комнату, на ощупь включил свет.

— Зайдешь?

— Поздно. Мне-то что, я в газету с одиннадцати, а тебе с ранья пораньше жуликов ловить. Спи.

— Завтра к Иван Палычу? Я вряд ли выберусь. А послезавтра — обязательно. И часиков в восемь у «Сокола» с тобой встретимся.

— Договорились. Ну, пока. — И Алик по коридору рванул к выходу.

Смирнов вошел в комнату, снял пальто, пиджак, кинул сбрую с пистолетом на стул. Сел на кровать. День кончился.

Шестеро сидели на стульях у стены. Ни дать ни взять — смиренная очередь на прием к высокому начальству. Или допризывники перед медосмотром. Но для просителей молодые люди были слишком молоды, а для допризывников — уже переростки. Не очередь к высокому начальству — опознание.

Вошла молодая еще женщина, дородная, складная, с ямочками на щеках. Но горе сделало свое дело: затемнило подглазья, сжало рот. За женщиной были двое. Понятые из посторонних посетителей МУРа.

— Приступим к опознанию. Марья Гавриловна, кто из сидящих здесь совершил позавчера вечером грабительское нападение на вашего мужа и вас? — Роман Казарян был необычно для себя серьезен и даже слегка торжественен. — Прошу вас, будьте внимательны.

Женщина не волновалась. Она спокойно и тяжело вглядывалась в лица. По очереди. В каждое. Праведный гнев заставлял ее быть справедливой.

— Этот и этот, — твердо сказала она, указав на Витеньку Ящика и Сеню-пограничника.

Молодые оперативники, участвовавшие в опознании, освобожденно оживились, заговорили, а Витенька и Сеня по-прежнему сидели неподвижно.

— Спасибо, Марья Гавриловна. — Роман взял ее под руку, вывел в коридор. — Как себя чувствует Петр Афанасьевич? Мы все очень беспокоимся.

— Все четыре года, всю войну на передовой, и ничего, только два легких ранения, а тут… — Женщина, не изменившись в лице, тихо заплакала. Потом виновато улыбнулась, привычно вытерла слезы и, вспомнив, о чем ее спрашивали, ответила:

— Врачи говорят, что все страшное позади, операция прошла успешно.

— Вот и слава Богу. Пойдемте, я вас провожу до машины.

Роман, не одеваясь, дошел с Марьей Гавриловной до «Победы», помахав рукой вслед уходящей машине, рысью — подзамерз слегка — возвратился на свой этаж и влетел в кабинет Смирнова. Смирнов допрашивал Сеню-пограничника.

— Ты зачем здесь? — выразил неудовольствие Александр. — Ты мне складских готовь.

— Все готово, Александр Иванович, — скромно ответил Казарян. Скромно, но с чувством собственного достоинства, как человек, выполнивший трудную миссию.

— Тогда иди и жди. Я сейчас освобожусь, — милостиво разрешил Смирнов. Пограничник понял, что пауза окончена, и заунывно продолжил:

— Ножом я пугал только. Я не хотел… Стоял бы спокойно, все в порядке было бы. А он меня с ходу за пищик…

— Он мужик, он солдат, он не мог перед тобой, сявкой, по стойке «смирно» стоять! Ты понимаешь, что теперь тебе на всю катушку отмотают?

— Я ж не хотел… Я попугать хотел…

— Об этом следователю расскажешь. Может, разжалобить его сумеешь, а только вряд ли, — пообещал Смирнов.

— Была без радости любовь, разлука будет без печали. Ваши дела, твое и Ященкова, передаются в прокуратуру.

— Как вы Ящика-то повязали, он же отвалил?

— Секрет фирмы. На суде узнаешь.

— Похмелиться бы! — хрипло помечтал Пограничник.

— Иди. Следователь похмелит, — решил Смирнов и вызвал конвойного.

Пограничника увели. Смирнов зевнул, неожиданно лязгнул зубами, удивился и смущенно объяснил сам себе, да и Роману тоже:

— Не высыпаюсь я, Рома. Такое дело. И еще такое дело: понимаешь, я на гниду даже разозлиться по-настоящему не могу. Вот в чем обида. А надо быть злым. К злости сила приходит.

Смирнов подошел к окну, глянул на волю. В саду «Эрмитаж» гуляли мамы с колясками, вовсю бегали жизнедеятельные, подвижные, как ртуть, неунывающие дети.

— Что у тебя там? Докладывай. — Он отвернулся от окна и сел на подоконник.

— По делу проходило одиннадцать человек. Пятеро деловых, остальные — так, с бору по сосенке. Семеро получили лагеря от трех до восьми, остальные в колонии для малолетних.

— Кто попал под амнистию?

— Все, Саня. Все.

— Черт бы нас побрал! Полную колоду тасовать. Обожди, я сам вспомню, кто там был. С покойничка начну. Леонид Жданов по кличке Жбан. Самсонов, кличка Колхозник, Алексей Пятко, кличка Куркуль, твой тезка Роман Петровский, кличка Цыган, и, наконец, Георгий Черняев, кличка Столб. Точно?

— Вот что значит незамутненная лишними знаниями память. Точно, Саня.

Смирнов на подначку обиделся:

— Помолчал бы, эрудит! Расскажи лучше по порядку, как там было.

— У них свой человек на фабрике был. Васин Сергей Иосифович, разнорабочий. Он неделю всех сторожевых собак приваживал — кормил, ласкал. В тот день он незаметно на территории остался и друзей своих потравил к чертовой матери.

— Чем травил?

— Цианистым калием. У них все, как у больших, было. Подогнали грузовой ЗИС, затемнили вохровца, домкратом продавили стены склада…

А склад — времянка, на соплях. Огольцы в это время стражников у проходной дракой развлекали. А остальные — по досочке, накатом, контейнеры в кузов своего ЗИСа, спокойно и не торопясь. И так же спокойно отбыли.

— А что, культурно!

— Если б не дурак Колька Колхозник, не знаю, как бы казаковская бригада это дело размотала. Его на Перовском рынке с чернобуркой засекли. Опохмелиться ему, видите ли, надо было немедленно.

— Весь товар нашли?

— Если бы! Пять контейнеров — три с каракульчой, два с чернобурками исчезли бесследно.

— Ну, с кого же начнем разматывать?

— Я думаю, с Васина этого и огольцов. Они все по адресам, дома, а деловые — те на хазах отлеживаются.

— Малоперспективно, Рома. Завалили Жбана стопроцентно не они и знать ни черта не знают.

— Не скажи. Деловым связь нужна, информация, а может быть, и наводка. Через кого, как не через однодельцев? Есть шанс, Саня. Да с кого-то надо наконец начинать.

— Наверное, ты прав. Но все-таки… Я тебя про обрубленные концы спрашивал. Не обнаружил?

— Явного ничего нет. Но кое-каких свидетелей на месте следователя я бы помотал. Ведь ушли куда-то пять контейнеров.

— Ладно. Я дело потом сам посмотрю. Авось среди свидетелей своих клиентов отыщу. А сейчас зови, Рома, Лидию Сергеевну и Андрея Дмитриевича.

— Док уже бумажку передал.

— И что в ней?

— Шлепнули Жбана в отрезке времени от двадцати тридцати до двадцати одного тридцати. Пуля, пройдя лобную кость, застряла в затылочной. Передана в НТО.

— Поэтому Болошева и возится до сих пор.

— Продолжаю. Учитывая температуру от минус шести до минус десяти, полное окоченение, при котором возможен переворот тела, наступило не ранее двадцати четырех часов.

— Хотел бы я знать, кто его переворачивал, — сказал Александр.

— Нам бы чего попроще, Саня. Узнать бы, кто убил.