Толстуха Любка страшно обрадовалась раннему — на десять минут раньше — приходу Матильды, подхватила подготовленную тяжеленную сумку и уже от двери успокоила:

— У меня на кухне — полный порядок, и в зале прибрано! — и, не дожидаясь проверки собственных заверений, скрылась с глаз долой. Только каблуки стучали по лестнице, как в чечетке, — лишь бы не вернули.

Матильда брезгливо осмотрела зал, зашла за стойку, налила из крана воды в таз и с тряпкой пошла по столам замывать любкину приборку. Первым вымыла стол, за которым всегда сидел Олег Торопов и взглядом распорядилась, чтобы Смирнов и Казарян сели за него. Истерический накат отхлынул от Казаряна. Они сели за тороповский стол, положили руки с локтями на столешницу и одновременно на мгновенье глянули друг другу в глаза. Глянули и развели взгляды.

Немецкая работа — настоящая работа. Влажный пол, чистые столы, белоснежные бумажные салфетки в опрятных стаканчиках. Матильда вынесла ведро с грязной водой и половую тряпку за дверь, таз вымыла под краном, тряпку для столов постирала и, ополоснув и вытерев руки, прошла к их столу и села, как равноправная. Сказала, догадавшись, но в виде вопроса для приличия:

— Сегодня много пить будете? — и до робости удивилась, услышав четкое смирновское:

— Мы будем много работать. А много пить — завтра.

— Хорошо, — приняла заказ Матильда и удалилась за перегородку.

— Что будем делать, Саня? — впервые услыхав про общую работу, спросил Казарян.

— Арефьева ловить.

— Ты думаешь, и Олега он?..

— Я пока об Олеге не думаю.

— Почему, почему, Саня?

— Боюсь раскваситься и погнаться за двумя зайцами.

— А как собираешься Арефьева ловить?

— Нам тактично подскажут, как.

С подносом подошла Матильда, поставила на стол обширную сковородку с яичницей, тарелки, вилки-ножи и три раза по сто. Разложила яичницу по двум тарелкам, а себе рядом со стаканом поставила блюдце с соленым огурцом.

— Я хочу вместе с вами выпить. Можно? — присев, спросила она.

— О чем ты спрашиваешь, Тилли? — укорил ее Смирнов и правой ладонью безжалостно и сильно помял свое лицо. Потом этой же правой поднял стакан.

— Я знаю, по русскому обычаю в таком случае не чокаются. Но я очень прошу вас сказать про него хорошие слова.

— Рома, — попросил Смирнов.

Слегка болтая водку в стакане и глядя в него, Казарян начал:

— Он раздражал всех, а злил, доводил до бешенства очень многих. Если ты, Матильда, спросишь: любил ли его Саня? И он, и я ответим: нет. Если ты спросишь меня, любил ли я его, я тебе честно отвечу: все время пытался любить. Иногда получалось, чаще — нет. Да и как можно по-настоящему любить укор и напоминание? В таких случаях говорят: он был нашей совестью. Смотри, как удобно, как хорошо. Его не стало, и совести нашей как не бывало. Он не был нашей совестью. Знаешь, как в цирке? Подходит к клетке с тигром дрессировщик с палкой и начинает дразнить, злить, бить дикого зверя. Но цирк — игра. Олег подходил к клетке, в которой мирно спала, положив на лапы благополучия пустую голову, наша сговорчивая совесть. А он ее острой палкой и пребольно: не спи, не спи, тебе не должно быть удобно, тебе должно быть больно, если ты — истинно совесть. Помянем, братцы, человека, который мешал нам существовать, помянем человека, без которого очень будет трудно жить по-человечески. Лети к ангелам, Олег. Там тебе, наверняка, уготовано место.

Все трое медленно-медленно выпили.

— Я не все поняла из того, что вы сказали, Роман Суренович, — вдруг заговорила Матильда, — но одно поняла до конца: такие, как Олег, нужны людям, чтобы тыкать их носом, как обделавшихся котят, в собственное говно, говно, которое они наделали, делают и будут делать.

— Ты все правильно поняла, Тилли, — сказал Смирнов. — Иногда Олег доводил меня до бешенства: какое право он имел бить меня по самому больному месту, которое я старательно прикрывал словами о том, что иначе нельзя, что все так делают, что без компромиссов и малозначительных уступок чужой бессовестности не проживешь. А жить надо хотя бы для того, чтобы делать дело, нужное людям. Но ведь и ежу понятно, что на компромиссах, на уступках настоящего дела до конца не сделаешь. Вот и топчемся у полудела, объясняя это полуправдой.

— Еще? — спросила Матильда, кивнув на стаканы, после того как Смирнов умолк.

— Нет, — злобно решил Смирнов и сразу успокоился: — Чаю покрепче, по-московски, Тилли!

Матильда опять ушла за перегородку.

— Я буду ликвидировать экспедицию. Все. Отснимались здесь, — решил Казарян.

— Делай, что хочешь, но сегодня ты мне нужен.

— Но пойми, Саня, наваливается сразу такое! И главное — объяснение с генеральной дирекцией.

— У меня будет открытая спина, Рома, и в нее могут стрелять безбоязненно и безнаказанно.

— Такая уж твоя милицейская судьба.

Матильда принесла чай в двух чайниках и стаканы в подстаканниках. Разлили и сразу же стали хлебать, почти обжигаясь. Истинный московский чаевник не пьет чай очень горячим: температура должна быть такой, чтобы язык и слизистая ощущали бы букет. Но надо было вздернуть вялые после пьянки внутренности. Зато второму стакану дали слегка остыть, и уже смаковали почти чифирь.

В закусочную ворвался лихорадочно возбужденный лейтенант Виктор Чекунов. Увидев Смирнова и ни на кого больше не обращая внимания, он охрипшим от азарта голосом просипел-прокричал:

— Александр Иванович, сегодня, через час, ну прямо сейчас мы его можем взять!

— Кого, Витя? — нарочно лениво поинтересовался Смирнов.

— Да Арефьева же! — почти проплакал Чекунов. — Жабко раскололся и указал место, где у Арефьева тайная берлога в тайге. Шестеро наших уже перекрыли тропы, по которым он может уйти. А нам с вами брать его придется, людей в отделении — никого.

— А ты — один на один.

— По инструкции не положено. Да и подготовлен этот Арефьев — будь здоров. Лучше мной не рисковать, Александр Иванович! — Чекунов весело рассмеялся.

— А мной?

— Вы — в полной безопасности. Вы — резерв главного командования, прикрытие. Ну, решайтесь, Александр Иванович. Работы-то часа на полтора-два!

— А Олег? — спросил Казарян.

— Пока медицинского заключения не будет, нам по этому преступлению делать нечего, — быстро ответил Чекунов. — Мы вернемся как раз вовремя.

Они вышли из закусочной и направились к гостинице. У подъезда Казарян пожелал им:

— Ни пуха, ни пера!

— К черту! — бодро откликнулся Чекунов.

Казарян ушел.

— Поехали? — нетерпеливо предложил Чекунов.

— Хорош же я! — несказанно удивился Смирнов. — Прямо-таки голеньким собрался опасного преступника ловить. Обожди меня, Витя, я за машинкой сбегаю.

Возвратился Смирнов минут через десять.

— Что же вы так долго? — укорил Чекунов и вдруг заметил на плече у Смирнова автомат. — Что это?

— Это? — Смирнов покосился на чуть выглядывавший из-за его плеча вороненый ствол и дал разъяснения: — Автомат системы Калашникова.

— Откуда он у вас?

— Достал, — исчерпывающе ответил Смирнов и глянул на мотоцикл, прислоненный к палисаднику. — Учти, в таком снаряжении я на твоем примусе не поеду.

— А я и не предлагаю, — срезал его Чекунов. — У отдела нас «газик» дожидается.

До райотдела доехали-таки на примусе. Дурной пример заразителен: Чекунов сходил к дежурному и тоже обзавелся автоматом.

Придирчиво осмотрели и проверили «газик». Машина была в полном ажуре. Уселись. Чекунов за руль, Смирнов — пассажиром. Чекунов включил зажигание.

— Подожди, — приказал Смирнов и, потянувшись, вернул ключ в исходное. — Во время гонки не разговор. Что показал Жабко? Конкретнее.

— Километрах в двадцати пяти-тридцати по трассе, а потом по берегу Дурного ручья…

— Он что — и впрямь дурной? — перебил Смирнов.

— Это из-за его течения. Так иногда течет, что диву даешься: иногда, ей-богу, навстречу сам себе. Но на этом участке он почти прямой. Так вот, по его берегу еще километра три-четыре можно на машине проехать, а потом километра полтора пешком. Как сказал Жабко, Арефьев туда от своей змеи с молодками убегал развлекаться.