— Гриша, ты мне «газон» на полчасика одолжишь?

— Одолжить-то одолжу. А зачем?

— Ты тут постоянно руководить должен, вот и руководи. А мы с Арефьевым к тракторному парку смотаемся, посмотрим, как дело было. Дорога-то до этого вашего парка приличная?

— Вполне, — откликнулся Арефьев.

— Ключи, — напомнил Смирнов Поземкину, и тот передал ему ключи от «газона». Уж на ходу Смирнов приказал Арефьеву: — Пошли со мной.

— Может, и я с вами? — попросился Поземкин.

— Не отвлекайся, Гриша, — посоветовал Смирнов и влез в «газон».

— Куда? — спросил Смирнов у сидящего рядом Арефьева.

— Прямо пока. Когда поворачивать — скажу.

Смирнов старался противу своей лихаческой натуры не гнать, но дорога была действительно неплоха. Имело смысл продолжать разговор:

— В ВОХРе-то давно?

— Да уж девятый год.

— Это когда тебя из ВВ уволили в запас?

— Именно.

— Здесь служил?

— Поблизости.

— В каком чине и с какой должности демобилизовался?

— Старший лейтенант, зам. командира роты по строевой.

— И без колебаний, сразу же — рядовой боец ВОХРа?

— А ваше какое дело? — вдруг ощетинился Арефьев.

— Молчать! — командирским горлом рявкнул Смирнов. — Забыл с кем разговариваешь?!

Арефьев испуганно глянул влево. Приборная доска освещала блестящий козырек фуражки, твердый и непростой глаз, смотревший вперед, переливающийся погон с двумя просветами и двумя звездами. Выдавил из себя, чтобы не сразу показать лапки, которые уже кверху:

— А что я такого сказал?

— Даже не понял, что сказал, — тихо, как будто не орал только что, заметил Смирнов. — Ты не сказал, ты нахамил.

— Извините тогда!

В свете фар возник бесконечный забор из жердей, за которым на фоне менее темного неба плоскими силуэтами стояли трактора, комбайны, подъемники, грузовые автомобили.

— Направо, — подсказал Арефьев.

— Это куда же?

— К мостику, на котором я его увидел.

— Жабко? — наивно поинтересовался Смирнов.

— Да Ратничкина же!

— А мне пока туда не надо. Покажи, где вы с Робертом выпивали.

— Туда на машине не подъехать.

— Ты показывай, показывай, а я попытаюсь.

«Газон» осторожно полз по краю весьма крутого оврага. Дополз, потому что Арефьев твердо заявил:

— Дальше нельзя. Свалимся.

Смирнов поставил скособочившийся «газон» на ручняк, прихватил ключи, вылез на волю и осмотрелся, видя только небо и пирамидальные контуры еловых вершин. Спросил у невидимого Арефьева:

— Далеко до вашего лежбища?

— Метров двадцать. Пошли, — Арефьев зацепил Смирнова за предплечье и повел в темь. Арефьевская ручища была здорова, ох, здорова! — Здесь, товарищ подполковник.

Подполковник, хоть и прикидывался столичным начальником не от мира сего, мощный батарейный фонарь прихватил из «газона». Белый эллипс ослепительно возник на земле и беспорядочно заметался в поисках неизвестно чего.

— Так где же? — раздраженно спросил еще раз Смирнов.

— Так вот же! — обрадовался Арефьев, увидя в электрическом овале развернутую газету и еле заметные в траве папиросные окурки.

— Где же тара?

— Жабко бутылки и стаканы с собой унес. В сумке.

Смирнов присел на корточки и в свете фонаря начал подробное изучение остатков былой роскоши: щупал газету, рассматривал окурки, катал в пальцах непонятные бумажки, комочки и кусочки. Вздохнул, поднялся в рост, выключил фонарь, спросил в кромешной черноте:

— Ты какие папиросы куришь?

— Я вообще не курю. Это Жабко одну за другой, изо рта не вынимая.

— Жаль, что не куришь. Стрельнуть хотел. А закусывали чем?

— Плавлеными сырками. И у Жабко кусок колбасы был.

— Ну, что ж. Все понятно. Пошли к месту, с которого ты Ратничкина увидел.

— Темнота же!

— Не боись. Мы сейчас фары включим.

Осторожно шагая, добрались до «газона», и Смирнов включил фары на нижний свет. В световой дорожке объявились кусты и высокая жухлая трава.

— Вон здесь! — обрадовался Арефьев и кинулся к кустам метрах в пятнадцати.

Смирнов на малой скорости довел «газон» до Арефьева и кустов, спросил:

— А где мостик?

Плоский в свете фар Арефьев указал направление рукой:

— Вон в той стороне.

Смирнов развернул «газон», как надо, и перевел фары на дальний свет. Метрах в двадцати пяти — тридцати проклюнулся мостик через овраг. Истинно российский мостик, на соплях: разномерные доски, нелепые подпорки, в нескольких местах сломанные перильца с одной стороны…

— Ты, Арефьев, догнать его мог бы, а?

— Догонишь тут! Он уже на той стороне был, а там сразу чащоба…

— А может, просто испугался?

— Я — мастер спорта по самбо, — обиделся Арефьев, для убедительности презрительно фыркнул, сунул руки в карманы и сплюнул.

— В чем одет был, не запомнил?

— Ну, низ-то весь тюремный, это точно: бахилы, портки форменные, а сверху, правда, пиджачок. В полоску такой, деревенский.

— Во сколько это было?

— Пришел я к Жабко где-то без пятнадцати семь, в восемнадцать сорок пять то есть…

— А что ты друга своего все Жабко, да Жабко?

— Так поссорились же!

— Ладно. Давай дальше время.

— Выпивать начали в семь, наверное. За полчаса все прикончили. Потом ругались долго. Скорее всего в восемь, может, без пятнадцати я его и увидел.

— Все ясно, Арефьев. Садись в машину, — предложил Смирнов и открыл правую дверцу. Арефьев сел и поинтересовался деликатно:

— А что ясно?

— Что ты — молодец, — шутя или на шутя — не понять, отметил Смирнов и глянул на свои часы. — Ого! Скоро двенадцать! Я сейчас в гостиницу отдыхать, а ты потом «газон» Поземкину отгонишь. Водить умеешь?

В каре цивилизованных домов горели добротные фонари, освещая ухоженную культурную поросль и одноразмерные посаженные садовником липы.

— Там где чисто и светло, — машинально, проводив взглядом красные задние огни «газона», пробормотал Смирнов, ни к селу, ни к городу вспомнив Хемингуэя.

Нет, не напрасно. Тут же началось действо из «Фиесты»: подкатили три черных лимузина и микроавтобус с шумными пассажирами. Кавалькада остановилась у начальнического дома, и из лимузинов вышли четверо вовсе нешумных клиентов, которые, взойдя на крыльцо, поднятыми ладонями поприветствовали оставшихся. Дождавшись, когда четверка исчезла за дверями, кавалькада сделала полукруг и остановилась у гостиничного входа. Вышло так, что Смирнов как бы встречал некую ответственную делегацию. Он и встретил — достал бумажку из кармана, развернул ее и начал читать на суржике:

— Дорогие товарищи, господа! Рад приветствовать вас в связи с прибытием на родную землю…

Сильно поддатые товарищи и господа вывалились из автомобилей. Те, кому положено: постояльцы Казарян, Фурсов, Торопов. И те, кому вовсе не положено: разошедшиеся вовсю, подпрыгивающие, перебегающие, машущие руками и беспрерывно щебечущие и кричащие разноцветные девицы. Подсобравшись, Казарян, вдохнув как можно больше воздуха, расправил грудь и строевым шагом направился к Смирнову. Не дойдя положенного, четко отрапортовал:

— Товарищ председатель государственной комиссии! Международный экипаж доставлен на родную землю в целости и сохранности.

Нет, не весь экипаж был доставлен в целости и сохранности. Среди девиц стоял с остановившейся счастливой слюнявой улыбкой на лице, с глазами, которые никуда не смотрели, как бы задремавший Олег Торопов.

— Они его развязали, эти суки! — понял Смирнов.

— Да что ты, Саня, беспокоишься? — пьяненькому Казаряну все казалось безмерно простым: — Завтра Олежек, отоспавшись, будет в полном порядке!

— Это ты будешь в полном порядке бесноваться, что его никак нельзя снимать. Как же ты не усмотрел, кинорежиссер сратый?

Подскакала блондинка, видно, была за главную, двумя руками уцепилась за смирновский рукав, слегка повисела на нем и кокетливо-пьяно спросила:

— Это вы нас суками обозвали?