Тот пел о человеке, сиявшем когда-то как солнце, чьи глаза превратились теперь в черные дыры, чью душу по ночам терзают кошмары, а днем выжигают огни прожекторов, о его безумии, с которым ничего не могут поделать его молодые друзья, вознамерившиеся завоевать своей музыкой весь мир. Они отрекались от этого сумасшедшего, силясь заглушить в себе укоры совести упоением ими же созданного мифа, в центре которого стоял, конечно же, блудный сын, шалопай и провидец, арестант, как называли они его в своей песне, на протяжении восьми минут оглашавшей теперь тихие послеполуденные окрестности с подобающей песне, но не подобающей случаю громкостью. В самых ударных местах динамики фонили, но драматизма музыки это не снижало, люди слушали внимательно, молча. Мне, правда, было немного не по себе, слишком драматично звучала песня, слишком много пафоса — на фоне старинной церкви, реки, да еще и паромной переправы громогласный этот гимн звучал не особенно уместно. Вся сцена отдавала дешевой мелодрамой, сентиментальщиной, растроганность присутствующих выглядела наивной, беспомощной и почти бестактной, и в то же время я не смог бы сказать, каким образом можно помянуть брата лучше, иначе. Казалось, в мире еще не существует формы для такого прощания, слов, которые следовало бы произнести, нет книги, где можно было бы почерпнуть мысли, способные подарить утешение. Быть может, нет даже названия этому чувству — смеси скорби, ярости и совершенного непонимания явленной всем нам свободы воли. Нет даже мысли, способной объять все происходящее, познать, сколь уникальна такая судьба и в то же время сколь до неприличия она затаскана, понять, что никакое развенчание чарующих чудес бытия суровыми похоронными торжествами смерти никого ничему не научит. Останется только одно — уйти и забыть, и снова истово впрячься в ярмо повседневной привычки, перенятой у других. Вылезать из кровати пусть не с рассветом, но не слишком поздно, и браться за работу, прерванную накануне. И этот день будет таким же, как завтрашний, и следующий, и все дни после, исполненные сплошной тщеты, мысли о которой надо в себе подавлять, дабы уметь находить радость в жизни, каковая радость, опять же, необходима для сохранения сил, которые, в свою очередь, потребны для выполнения своих обязанностей, — вот он, вечный круговорот, прервать который означает выйти из человеческого сообщества и принять удел одиночества.
Ведь вот чего не простили моему брату, как не простили и всем самоубийцам до него: они решительно и бесповоротно отвергли повинность работы. Отвергли в мире, где ничего, кроме рвения, усердия, самоотверженного подчинения всего себя работе нет и быть не может. Кто этому противится, конечно, тоже умирает, как и всякий смертный, однако ни один погост не примет его останки, ибо нет для него места упокоения, никто не молвит над ним «Покойся с миром», не высечет эти слова в камне на надгробной плите. Мой брат вклинился в неисчислимый сонм самоубийц, в скопище смутьянов, которых даже в помыслы допускать нельзя, чтобы самому не заразиться исходящими от них, остающимися после них веяниями. Мой брат не завершил, как должно, круги жизни своей, не снискал мира во вселенском хаосе, не вернулся домой, в лоно Авраамово. И не обрел места в вечности, его вечность осталась только мгновением, болью, неизбывной болью при каждом воспоминании о нем, до тех пор, пока живы люди, способные о нем вспомнить. И нет ему покоя, ибо он не упокоился, нет мира, ибо он не примирился, не осталось последнего снимка в фотоальбоме, потому что каждый снимок в фотоальбоме его жизни оказался последним и вобрал в себя все его существование, существование, так и не округлившееся в законченный рассказ, ибо ничто не завершилось, не выказало смысла, не обнаружило прописной морали — ничто из того, живым примером чему оказалась его жизнь.
Вот какие мысли крутились у меня в голове по пути на окраину города, где все мы договорились встретиться, чтобы выпить и закусить, как это принято среди живущих, когда они проводили кого-то в царство мертвых. Я ехал в своей наемной машине, один, — луга, поля, перелесок, линии высоковольтных передач, конюшня, склады, разношерстная бахрома города, где-то промелькнуло и кладбище, — невозможно было поверить, что я и вправду здесь вырос. Небо все еще ясное, но время давно перевалило за полдень, тени стали длиннее и потянуло прохладой.
Ехал я к так называемому скаутскому лагерю, последнему перед лесом зданию, скучному шестиугольнику, распластанному вокруг кострища. Расселись в комнате окнами к лесу. Я спросил себя, почему не в ресторане — но, видно, были свои весомые причины. Быть может, расходы, а может, просто потому, что здесь мы были среди своих и никто нам не мешал. Не было хозяина, с которым наверняка пришлось бы препираться, да и отвечать на неприятные вопросы. Собравшиеся, человек двенадцать, имели вид заговорщиков на тайной сходке — и все из-за того, что всего лишь пришли помянуть самоубийцу.
Только тут я обнаружил, понял, осознал, что брата нет, он отсутствует, его нигде не видно, не осталось ни следа, ни знака. В голове моей смутно брезжили обрывки воспоминаний, прежде всего о той минуте, когда его прах высыпали в озеро и я про себя изумился, сколь очевидно человеческое происхождение этих останков. Эти ноздреватые кусочки костей не оставляли места для сомнений, как и их непререкаемая неизбежность, о которой, правда, я всегда знал, но которую никогда еще не ощущал столь явно. Ну, остается еще сколько-то лет, несколько, вряд ли больше, и ввиду того, что они так и так скоро кончатся, всякий страх теряет смысл. Принято думать, что наша судьба неведома нам, и снедающий нас страх — это именно страх неизвестности. Но это же неправда, каждый знает, что с ним станется, ни на что нельзя положиться уверенней, чем на собственную кончину. Если я чего и страшусь, то, скорее, собственного трупа, представления о себе как о мертвом теле. Но и этот страх — всего лишь завеса, оберегающая меня от страха гораздо большего, страха перед истинным образом смерти, которая именно что никакого образа, никакой формы не имеет, являя собой в чистом виде отсутствие. А помыслить уничтожение собственного тела человек не в состоянии, у нас нет конкретного представления о том, что именуется «ничто». Пока думаешь о разложении, еще видишь какие-то картины изменений, пусть хоть и жуткие, вроде червей, проедающих тебе глаза. Однако распад клеток есть опять-таки признак жизни, но не смерти. А вот смерть — та уже ничего тебе не рисует, ничего не меняет, это не процесс, а состояние, и у людей, осенило вдруг меня, нет представления об абсолютном покое. Мы, точно так же, как жабы, змеи, лягушки, видим только движение, а того, что застыло в покое, мы не в силах распознать. Вот почему, если смерть не рисует нам картин, мы рисуем их сами, и песни поем, которых смерть не поет, ужасаемся и тешимся видениями ада и вечного блаженства, тянем хоралы утешения, молим о милости, — а мы ведь видим мертвых, видим, как заболевают те, кто еще живы, как они кашляют, отхаркиваются, как растут в них опухоли, развиваются абсцессы. Они меняют окраску, мертвенно бледной, желтоватой, а то и зеленоватой становится кожа, они лежат по утрам в своих постелях, подернутые этой прозрачной прозеленью, которая к полудню уступает место легкой синюшности, нам ведомы запах и консистенция их выделений, мы различаем оттенки мокроты и знаем, какими неприятностями чревата для них чрезмерная плотность стула. Тоны дыхания поют нам песни, внушающие кому надежды, кому горечь прощания. Последний вздох, последний хрип, неживая уже бледность, судороги агонии, мгновенно сменяющиеся каким-то новым запахом, глаза вваливаются в глазницы, отвисает нижняя челюсть, надо подвязать подбородок, а уже пошли трупные пятна, там, куда кровь, следуя силе тяжести, затекла, да так и осталась, — разложение, эта великая симфония природы, начинается с увертюры, а белые кровяные тельца из последних сил еще борются, еще сопротивляются захватчикам. Казалось бы, само собой понятно, что при виде такого зрелища надеешься, что весь этот процесс когда-нибудь, рано или поздно, прекратится, застынет в покое или, допустим, двинется вспять, но именно тут меня и осенило: весь ужас смерти в том и состоит, что люди в него не верят, а, напротив, втайне рассчитывают, что этим дело не кончится, что будет что-то еще. А над теми, кто примет ничто, сдружится с ним, оно уже не властно.
