Когда Генри сюда въехал, не знаю. Жильцы у нас меняются часто. Молодые женятся или выходят замуж, старики умирают. Наш дом — временное жилье. Промежуточная стоянка. Знакомств тут заводить не стоит, впрочем я их вообще не люблю. В знакомствах соседей есть что-то навязчивое. Почти ежедневные встречи, неизбежные разговоры, натужная любезность — все это становится в тягость. А после развода особенно хочется пожить без повседневных, монотонных обязательств. Надоело изо дня в день общаться с совершенно чужими людьми, претендующими на близость только потому, что мы примелькались друг другу. Назойливость, от которой нет спасенья. Мне предпочтительней молчаливая деликатность собственной мебели. Столы и стулья не так навязчивы. В них есть сдержанное достоинство. Впрочем, и это скучно.

Это было в апреле или мае. Я ждала лифт. В нашем доме вечно приходится ждать лифт. Может, старики нажимают не те кнопки? Пожалуй, для двадцатиодногоэтажного дома со столькими жильцами двух лифтов мало.

В конце коридора показалась моя соседка, фрау Рупрехт, старая женщина с трясущейся головой. Она шла мне навстречу, но вдруг остановилась и потерла руками виски. Глаза ее глядели беспомощно из глубоких глазниц. Я спросила, не могу ли чем-нибудь помочь. Фрау Рупрехт смотрела на меня и не узнавала. Ее рука терла висок, будто хотела прогнать панический страх, непонятный и безотчетный ужас. Наконец, она успокоилась, улыбнулась и, поздоровавшись, вернулась по коридору в свою квартиру.

Потом подошла фрау Лубан, квартира которой находится около мусоропровода. Я все еще ждала лифт. Фрау Лубан сильно хромает, поэтому на улицу почти не выходит и целыми днями слоняется по нашему дому. У нее на каждом этаже есть знакомые, с которыми она пьет кофе.

Фрау Лубан остановилась, чтобы пожаловаться на домоуправа, который ничего не хочет делать. К тому же он грубиян — хамит, когда его о чем-нибудь просят. Потом она поинтересовалась, почему я не навещаю ее. Она знает, что я врач. Это известно всему этажу, и соседи почему-то считают, будто я должна их проведывать. Ко мне постоянно ходят за лекарствами.

Я сослалась на занятость, и фрау Лубан пожалела меня. Она называла меня «деткой», что звучало довольно странно. Фрау Лубан решила сообщить мне кое-что по секрету. Я уставилась на застекленную дверцу — хоть бы лифт пришел поскорее. Фрау Лубан сказала, что к ним в домовой комитет недавно приходили из полиции напомнить о бдительности. Обо всем подозрительном нужно сообщать — о странных визитерах, частых вечеринках, словом, обо всем необычном. Ее глаза за стеклами очков расширились. «Полиция зря говорить не будет», — заключила фрау Лубан и замолчала, ожидая моей реакции. Было слышно, как лифт поехал и снова остановился. Несколько раз нажав кнопку, я подумала, не спуститься ли пешком.

Фрау Лубан пододвинулась ко мне вплотную и спросила, не обратила ли я внимание на жильца из седьмой квартиры. Странный человек. Покачав головой, я ответила, что не шпионю за соседями. «Разве об этом речь?» — обиделась фрау Лубан. Она стояла так близко, что чувствовался запах ее пудры. Стыдливая бедность. Я представила себе, как через тридцать лет буду с напудренными щеками слоняться по коридорам, жадно вслушиваясь в звуки из чужих квартир, и считать победой каждое новое утро, до которого могла бы и не дожить.

Фрау Лубан дотронулась до моей руки и шепнула: «Глядите!»

Я обернулась. По коридору шел мужчина в фетровой шляпе. «Это он», — прошептала фрау Лубан и отвела глаза.

Мужчина отворил ногой стеклянную дверь и встал рядом с нами у лифта. Он внимательно посмотрел на меня. Я также молча уставилась на него. Лицо у него было неправильным, будто составленным из двух разных половин. Смешная шляпа. Пожалуй, дело было даже не в ней, а в том, как он носил ее.

Подъехал лифт, и мы вошли в кабину. Я встала у двери. Старая женщина втиснулась рядом, мне это было неприятно. Я просунула между вами сумку. Мужчина стоял за мной. Вдруг раздался отрывистый визг, будто наступили на лапу собаке. Фрау Лубан вцепилась в мою руку. Я убрала руку и обернулась. Мужчина в фетровой шляпе стоял прислонившись к задней стенке и со скучающей миной глядел на световой указатель с номерами этажей. Мы улыбнулись друг другу. Когда лифт остановился, мужчина вежливо поклонился и придержал перед нами дверь.

Вечером Генри пришел ко мне. Я уже лежала в постели, когда раздался звонок. Я набросила халат и открыла дверь. Держа в руках дымящуюся кастрюлю, Генри попросил ему помочь. Уже поздно, и мне пора спать, ответила я. Он пожаловался, что еще ничего не ел, а его стряпня (он показал кастрюлю) совершенно несъедобна. Генри решительно прошел в комнату и принялся разглядывать фотографии на стенах. Стоя в дверях, я повторила, что устала и хочу спать. Я вас долго не задержу. Поем и сразу уйду, сказал Генри. Пришлось отправиться на кухню. Генри остался в кресле и продолжал говорить со мной из комнаты. Я накормила его. Генри просил, чтобы я посидела с ним. Но мне действительно хотелось спать. Он поинтересовался, сама ли я снимала и печатала фотографии. Мне было хорошо с ним. Даже усталость казалась просто легкой истомой. Я забралась в постель и слушала его с закрытыми глазами. Генри продолжал расспрашивать о фотографиях и о снятых пейзажах. Потом заговорил о комнате: все в доме обставляют квартиры одинаково. Комната маленькая, и сама планировка вынуждает ставить кровать сюда, а стол туда. Есть одно отличие, но и оно запрограммировано: если много книг, то нужен стеллаж. Его ставят у двери, тогда кровать передвигается к окну. Генри весело добавил, что при виде стеллажей на одних и тех же местах с теми же самыми книгами хочется пустить себе пулю в лоб. Я слышала его голос, меня охватывала приятная дремота. Генри встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно и вернулся к столу, чтобы выпить. А я лежала в постели и следила за ним. Вдруг Генри заметил в углу золотые босоножки на высоком каблуке, которые привели его в неописуемый восторг. Он потребовал, чтобы я их немедленно надела.

Я сказала:

— Поели и ступайте. Мне нужно выспаться.

Генри не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Держа в руках босоножки, он продолжал расхваливать их. Потом Генри опять сел в кресло, закурил и стал смотреть в окно. Он спросил, люблю ли я выходить на балкон — сам он балконов терпеть не может.

— Боитесь высоты? — полюбопытствовала я.

— Нет, — покачал он головой. — Тут другое.

Генри заговорил обо мне, о том, возможно или невозможно взаимопонимание. Он задавал вопросы, на которые у меня не было ответа. А Генри только улыбался и пригубливал красное вино. Я не могла понять, расспрашивает он всерьез или шутит. Может, это было просто игрой, чем-то вроде теста, проверки. Вид у него был спокойный и веселый.

— Почему вы спросили о балконе? — вспомнила я. — Какая тут связь?

— Боюсь улететь, — улыбнулся Генри. — Можно и прозаичнее: боюсь свалиться прежде, чем со мной произойдет что-нибудь стоящее. Зачем-то ведь я живу? В невероятной истории моего появления на свет должен быть какой-то смысл. Вот я и жду.

Он забавлял меня.

— Жизненный опыт свидетельствует, что конец у подобных историй прост и зауряден. У вашей он будет не лучше, чего бы вы себе ни напридумывали.

— Да-да, — вздохнул Генри, — жизненный опыт. Однако жизнь порою преподносит вам золотые босоножки.

— И вам этого достаточно?

— По крайней мере на сегодняшний вечер, — сказал он примирительным тоном. Потом спросил: — Ты действительно очень устала?

Я покачала головой, не зная, что о нем подумать. Да и не хотелось ломать себе голову. Генри сидел в кресле и курил. Потом он затушил сигарету и лег ко мне. Я слишком удивилась, чтобы возразить.

Спал Генри беспокойно и рано проснулся. Я хотела приготовить ему завтрак, но он шепнул, чтобы я не вставала. Генри тихонько поцеловал меня и ушел. Я снова задремала, а когда проснулась, то долго лежала в постели, стараясь сообразить, который час. Потом я вспомнила, как фрау Лубан подсматривает через дверную щелку за коридором.