В городе, у магазина канцелярских товаров, нам встретилась женщина, которая вела за руку ребенка. Я сразу же узнала ее. Это была Люсия Брем. Мне хотелось заговорить с ней. Генри заметил это и сжал мою руку.

— Не надо, — сказал он тихо, но настойчиво.

Он был рассудительней меня и поэтому прав. Не стоило поддаваться порыву.

Вероятно, Люсия Брем (фамилия у нее, скорее всего, изменилась) заметила выражение моего лица. Я улыбнулась ей. Люсия продолжала пристально смотреть на меня. Она похорошела. Глуповатое и круглое личико обрело нежные, правильные черты. Только взгляд остался по-прежнему беспомощным. Когда-то он казался нам лживым и заискивающим, теперь в нем было что-то просветленное.

Моя улыбка озадачила Люсию. Задумчиво оглядев меня, она отвернулась и прошла мимо, ведя за собою ребенка.

Я рассказала Генри о ней. Люсия сидела на два ряда впереди меня. В классе ее не любили. Собственно, причин для этого не было, и Люсия пыталась подружиться то с одной, то с другой девочкой. Но у нее ничего не получалось. Никто не хотел с ней водиться. Что-то в ней не нравилось нам, а что именно — не знаю и тогда не знала. Дружить с Люсией запрещал неписаный закон, нарушать который я не смела, да и не хотела. У нее единственной не было спортивной формы, поэтому Люсия занималась физкультурой в розовых трусиках. Однажды, когда она висела на турнике, кто-то из девочек стащил их с нее. Oт стыда и испуга Люсия рухнула на маты. Мы захохотали, и учитель физкультуры тоже засмеялся. Нам казалось ужасно смешным, как Люсия тянулась за трусиками, которые лежали совсем рядом. Но она стеснялась встать и, прикрывшись ладошкой, тщетно пыталась достать их. Господин Эберт, наш учитель физкультуры, поднял их двумя пальцами над головой Люсии. Она попробовала схватить трусики, но для этого надо было подняться. Наконец, господин Эберт разжал пальцы, Люсия подхватила трусики и быстро надела их. К моему удивлению, она не заплакала и не разозлилась. Пристыженно и заискивающе Люсия смотрела на нас. Она всегда считалась «липучкой», подруг у нее так и не нашлось.

Господина Эберта мы боялись. Даже самые спортивные ребята из нашего класса робели перед ним. Они были его любимчиками, но если он в ком-нибудь из них разочаровывался, то пощады не давал. Свои любимые ругательства «лоханка» и «сосиска» он произносил медленно и со смаком, называя так девочек и мальчиков, не справившихся с упражнением на турнике или брусьях. Остальные смеялись. Каждый смеялся тем громче и обиднее, чем неотвратимее приближалась его очередь. Все боялись насмешек, этот страх парализовал нас и не давал сделать самых простых упражнений. Ожидание издевок давило свинцовым грузом еще до того, как потные руки обхватывали перекладину, кольца или канат. Насмешки господина Эберта липли вязкими ошметками, затруднявшими любое движение. Своим презрением физкультурник старался задеть не только спортивное честолюбие, он метил глубже и поэтому «лоханками» называл исключительно девочек, а «сосисками» мальчиков. Все это мы поняли гораздо позднее. Во всяком случае я.

Не помню как звали учителя физкультуры в старших классах. Для меня он остался господином Эбертом, хотя я точно знаю, что это не так. Конечно, его звали иначе, и учитель был совсем другим, другой — школа, другим — город. Все было другим, но менялось немногое. Новому господину Эберту нравилось вызывать самых оформившихся и красивых девочек. Этих трех-четырех девочек он на каждом уроке заставлял переворачиваться на турнике или делать кувырки на полу. Покраснев от напряжения, девочки вновь и вновь повторяли гимнастические упражнения, а физкультурник с удовольствием разглядывал их. Остальные, к счастью я была тогда среди этих остальных, хихикали втихомолку глядя на его развлечение с нашими одноклассницами. Мы жалели их и одновременно завидовали. Иногда я целый урок глядела со скамейки, как новый господин Эберт ласково разговаривает со своими избранницами, снова и снова командует сделать то или иное упражнение, каждый раз пользуясь своим правом поддерживать ученицу руками.

Долгие годы после школы я стеснялась моей неспортивности, неуклюжести, одним словом того, что я «лоханка». А когда я осмелилась заговорить об этом с другими, намеками и осторожно, то оказалось, что их мучают такие же воспоминания. У каждого был свой господин Эберт, и все продолжали чувствовать жесткую хватку железных пальцев, жгучий яд насмешек. Мои сверстники столько падали в школьные годы на гимнастические маты, что память об этом жива до сих пор и неистребима. Физическое воспитание нанесло нам немало душевных травм.

Разумеется, тут есть предвзятость и субъективность. Возможно, следует взглянуть на это шире, увидеть проблемы, трудности, достижения, без которых невозможна правильная оценка. Но широкого взгляда мне не хватает — я до сих пор лежу на школьных матах.

Внимательно выслушав меня, Генри улыбнулся и повторил:

— Не надо. Это безнадежно.

Вечером мы пошли в кино, чтобы не сидеть в гостиничном ресторане или в своих номерах. Перед этим поужинали в «Черном льве». Это была скорее пивная, где остался только суп-гуляш, который подавался в чашках. Мы попросили налить каждому в тарелку по три порции и взяли много хлеба, так как проголодались, а возвращаться в гостиницу не хотелось. Больше поужинать было негде, все уже закрылось. Суп был водянист, и мы навалились на хлеб. Завсегдатаи, пожилые мужчины или мои ровесники, молча пили свое пиво и наблюдали за нами. Знакомых среди них не было.

В кассе кинотеатра пришлось ждать. Кассирша сказала, что фильм демонстрируется лишь в том случае, если наберется не меньше пяти зрителей. Перед кинотеатром стояли два подростка. Мы ждали в фойе и курили.

В пять минут девятого подростки вошли в фойе с двумя девочками и попросили четыре билета. Кассирша хмуро начала их отрывать. Но одна из девочек неожиданно сказала, что не пойдет в кино, и выскочила из фойе. Подруга пошла за ней. Потом на улицу побежал один из подростков и вернулся с обеими подружками. Намотав на палец волосы первой девочки, он тянул ее за собой. У кассы отпустил. Девочки согласились пойти в кино, но не хотели покупать билеты. Пусть за них платят ребята. Те отказывались. Наконец, кассирша сердито закричала на всю четверку, и девочки выложили деньги.

Зал кинотеатра совсем не переменился. Те же откидные кресла с вытершейся красной обивкой и зеленые стены.

Механик запустил фильм, пока мы стояли у кассы. Но свет в зале еще не погас. Картина была испанской. В ней рассказывалось о рабочем, которого уволил хозяин, и поэтому рабочему пришлось переехать с семьей в деревню. Видовые съемки были хороши, но сам фильм оказался скучным, и мы ушли. Четверка тоже не смотрела на экран. Парочки сидели обнявшись и целовались.

Дверь в фойе была закрыта. Мы позвали кассиршу. Она открывала дверь с оскорбленным и враждебным видом. Если бы не мы, кассирша уже давно была бы дом. Она чувствовала себя обманутой.

Входная дверь в гостиницу тоже была закрыта. На наш звонок подошел инвалид ночной портье, который впустил нас и выдал ключи от номеров. Было всего девять часов вечера, но мне хотелось спать, и я попрощалась с Генри.

Однако через час я снова встала с постели, оделась и спустилась к портье. Я попросила его продать бутылку вина, но он ответил, что уже поздно и вина у него нет. Я предложила десять марок, и в конце концов он принес из холодильника три бутылки пива. Вернувшись в свой номер, я села и закурила. В ближайшие два-три часа все равно не заснуть. Я достаточно хорошо знала себя, чтобы делать напрасные попытки.

Поездка сюда оказалась бессмысленной. Зря взяла с собой Генри. Собственные ошибки легче переживать одной. Прошлое невозвратимо. У нас остаются лишь обрывки воспоминаний. Искаженные, приукрашенные, неверные. Но проверить уже ничего невозможно. Все было так, как запомнилось и вспоминается сейчас. Прежние мечты нельзя испортить, нельзя стереть прежних страхов. Моего родного города больше не существовало. Нынешний город давно и прочно забыл его. Камни внушают иллюзию сходства, но дождь безвозвратно смыл следы прошлого. Нет пути назад, нельзя вернуться в родимый дом. Позади нас — лишь пепелища, а кто обернется, застынет соляным столбом.