— Что встал? Заходи!

Ладонь контролерши несильно подтолкнула Обнорского в бок. Он очнулся, сделал шаг влево и остановился на пороге камеры N 293. Контролерша еще раз подтолкнула Андрея кулаком в спину. Он сделал еще два шага и вошел внутрь. Дверь за спиной захлопнулась. Шесть пар глаз с интересом смотрели на новенького. Резко оборвалась арабская песня.

— Никак к нам еще одного басурманина прислали? — сказал чей-то голос.

Обнорский стоял у входа в камеру. С обеих сторон, с трехъярусных коек, уходящих под сводчатый потолок, на него смотрели незнакомые глаза. В первый момент ему показалось, что их очень много… По тюремным понятиям камера была полупустой — всего-то шесть человек. Ему казалось — двадцать…

— Прислали еще одного продажного русского полицейского, — негромко сказал чей-то голос по-арабски. — Дурака и пьяницу.

…Все-таки — бред. Все-таки — галлюцинации… Обнорский молчал.

— А у нас в деревне здороваются, когда в хату входят.

Андрей понял, что обращаются к нему. Неужели галлюцинации бывают такими достоверными?

— Похоже, новый мусульманин немой, ребята.

— Он такой же мусульманин, — негромко прозвучало по-арабски откуда-то сверху, — как я еврей, ник уммак[47].

Андрей поднял глаза кверху… на третьей койке сидел араб. Черные блестящие глаза на смуглом лице смотрели на него с презрением.

— Здравствуйте, — сказал Обнорский глухо и растерянно.

— О-о, да он говорить умеет.

— Ага… даже по-русски.

— Ну, мусульманин, не стой столбом-то… Присядь, представься народу.

Эту фразу сказал крепкий мужик лет тридцати. Он сидел на нижней койке, держал в руках какую-то книжонку. Под майкой-тельняшкой бугрились мышцы. Его лицо показалось Андрею знакомым, но он больше не верил своим ощущениям.

— Присядь… в ногах-то правды нет.

— А… куда садиться? — спросил Обнорский. Сесть действительно было некуда.

— На пол и садись. Бросай шмотки — и на них сверху.

Обнорский положил матрац на чистый пол, сел. Он не был уверен, что поступает правильно: возможно, это какая-то подколка.

— Ну, — сказал мужик с книжкой. — Ты кто?

— Харит-уль-хаммар[48], — произнес араб из своего поднебесья.

— Я журналист, — сказал Андрей.

— Ну! Значит, ты попал к своим, мы тоже здесь все журналисты. Здесь такой порядок: журналиста — к журналистам, мента — к ментам.

Обнорский снова промолчал. Он-то еще не знал, что попал в красную хату. А сюда случайно не попадают, в ментовских камерах сидят только сотрудники милиции, прокуратуры, суда да иностранцы. Его фраза «я журналист» для сокамерников казалась откровенной ложью.

— А как тебя зовут-то, коллега? — спросил кто-то.

— Андрей.

— Оч-чень приятно. Всегда рады видеть коллегу-журналиста. Дело же не в профессии, правда. Главное, чтобы не мент… А то, понимаешь, нам недавно одного мента по ошибке подсадили.

— И что?

— Да ничего. Упал он ночью с верхней шконки. Помер.

Раздался смех. Смеялись все обитатели камеры кроме араба.

Здоровяк в тельняшке вдруг сказал:

— Слушай, Андрей, что-то мне твое лицо знакомо. Где-то я тебя видел.

— Мне тоже кажется, что тебя видел, — ответил Обнорский.

— Никак не вспомню — где…

— Может быть, в… — начал Обнорский, но здоровяк хлопнул себя по лбу и перебил его:

— Е-о-о! Вспомнил! Я же тебя в ментовке видел…

— Мент? — взорвалась камера. — Мент! Красный!

— Братва, опять красного подсадили! Обнорский почувствовал фальшь в разноголосице возмущенных реплик. Это напоминало любительский спектакль: актеры старались, но получалось слабовато. Он почувствовал, что вся камера внимательно наблюдает за ним, ожидает реакции… Он спокойно сидел на тощем тюремном матраце, смотрел в возмущенные лица.

— Порвать сучару ментовскую!

— Не, сперва попользовать в жопу! Пустить по кругу.

— Я первый. У красных, говорят, попка сладенькая. Ух, разговеюсь…

— Молод ты еще, дядя Гриша, первым. Обнорский сидел, молчал. Постепенно голоса стали стихать. Реакция мента на возмущенный рев блатных определенно не соответствовала ситуации. Сверху на Андрея насмешливо посматривал араб.

— А чего У вас тут хачик делает? — спросил Обнорский.

— Я попрошу нашу птичку не обижать, — ответил тельник. — Саид у нас не хачик, а самый настоящий арабский шейх.

Тельник задрал голову к потолку и сказал с какой-то очень знакомой интонацией:

— Что ты здесь делаешь, Саид?

— Стреляли, — с очень знакомой интонацией ответил араб из-под потолка.

Обнорский неожиданно узнал и эти реплики, и эти интонации. Он весело рассмеялся.

— Эй, Саид, а почему у тебя седло мокрое? — спросил кто-то.

— Стреляли, — ответил араб. И с невозмутимым выражением на смуглом лице произнес по-арабски: — Смейтесь, продажные русские полицейские. Смейтесь, грязные свиньи.

Обнорский ухмыльнулся и негромко сказал по-арабски:

— Зря ты обижаешься на нас, брат. Все мы в руке Аллаха.

В камере мгновенно стало тихо. Араб смотрел на Обнорского сверху темными расширившимися глазами.

— Кто ты? — спросил он через несколько секунд на родном языке.

— Человек, — ответил Обнорский.

Тюремные стены отсекают человека от свободы, отсекают от жизни. Но вне тюремных стен жизнь продолжается, и внешний мир может даже и не заметить исчезновение одного из своих обитателей.

В лучшем случае это волнует его родных… или не волнует никого вовсе.

Арест Обнорского не мог остаться незамеченным хотя бы по роду его деятельности. Арест журналиста, тем более известного журналиста… Тем более пишущего на острые темы… Тем более в политизированной стране… И пишущая братия, и обыватели раскололись на два лагеря: одни считали, что Серегин стал жертвой мафиозно-ментовского альянса, другие были убеждены, что криминальный журналист доигрался в своих контактах с бандитами. Существовала и третья точка зрения, увязывающая Серегина с деятельностью КГБ-ФСК. И четвертая, согласно которой именно Серегин организовал покушение на руоповского подполковника Кудасова. И пятая. И шестая…

Журналисты, пораженные, как и все население страны, вирусом политических разногласий, уже утратили былую корпоративность. Но на очередном брифинге в ГУВД, посвященном делу Кудасова, все равно посыпались вопросы о Серегине. Генерал Локтионов, в душе матеря подчиненных за ретивость, отвечал:

— Да, господа… Серегин? Не так давно мы с вами уже о господине Серегине разговаривали. Я, если помните, еще тогда, в июне, предупреждал: ваш коллега ходит по краю. Работа журналиста в столь деликатной области, как криминал, требует высочайшей ответственности и моральных качеств… Ну, моральные качества Андрея Викторовича я обсуждать не буду — неэтично. А касательно ответственности скажу однозначно: не хватило господину Серегину этого качества. Не хватило. Контакты с преступным миром даром не прошли. Результат, к сожалению, налицо: ваш коллега арестован в полном соответствии с законом за нелегальное хранение огнестрельного оружия. Ведется следствие. Вы можете быть уверены, что в этой истории мы разберемся объективно и беспристрастно.

— Скажите, пожалуйста, — спросил один из журналистов — тощий, длинный и очкастый, — скажите, пожалуйста, была ли необходимость сажать Серегина?

Не было! Конечно, не было. Хранил этот пацанчик пушку? Да и хрен-то с ним! Пусть бы и дальше себе хранил… Чего шум-то поднимать? Эти журналисты через одного — уроды. Как пойдут сейчас писать о ментовских провокациях — только держись!

— Такая мера пресечения, как взятие под стражу, была применена к Серегину совершенно обоснованно, — ответил генерал уверенно. — В условиях общей криминализации общества незаконное хранение оружия представляет особую опасность. Помните, как там у Чехова? Если в первом акте висит ружье, то в третьем оно обязательно выстрелит. В отношении Серегина ситуация осложняется еще и бытовым пьянством. И, возможно, употреблением наркотических средств… А стрельба, как вы знаете, идет по всему городу. Последние события это подтвердили еще раз. Руководство ГУВД намерено провести широкомасштабное наступление на преступность. Здесь наша позиция обозначена четко… Компромиссов ни с преступниками, ни с их пособниками не будет.