На душе у Грицька становилось все тяжелее. И такая горькая, такая жгучая досада охватила его, что, если б не было стыдно, впору заплакать.
Из-за реки потянуло ветерком. Сперва Грицько почувствовал его дыхание на своем лице. Потом, когда ветер покрепчал, в стороне над водою, зашелестел кустарник. Шелест этот рос, приближался, словно вдоль берега катилась невидимая воздушная волна, и, наконец, заволновались, закипели кусты рядом.
Впереди, как будто чья-то невидимая рука раздвинула темный занавес, тучи внезапно расступились, и в просвете между ними выглянул бледно-желтый серпик молодого месяца.
Стало светлее. Сначала из темноты проступила, тускло поблескивая чистым льдом, речная гладь с темной полоской клокочущей воды возле плотины. Потом можно стало различить силуэт сломанной вербы, кусты, очертания крутого берега. Впереди угадывался голый пустырь бывшего мельничного двора. От мельницы уцелели только остатки каменного фундамента, да под берегом, в том месте, где когда-то были мельничные колеса, кипела сейчас шапка пены, а из нее торчали три черные, низко, у самой воды, срезанные сваи.
Кругом было пусто, безлюдно. Так пусто, что Грпцько не выдержал и свистнул дважды.
Никто на его свист не отозвался.
В небе тревожно клубились тучи, и серпик месяца мелькал меж ними, будто желтый листочек на темных волнах.
Грицько стоял на берегу, притопывал, согревал ноги и, глядя на белую кипень вокруг черных свай, думал о том, что никого он, видно, не дождется и только даром теряет время, надо что-то делать, куда-то идти... А куда он пойдет? Только туда, куда ему приказала Галя. К тетке Килине! Стало быть, надо вернуться назад, идти снова берегом до самого моста или по улице на тот конец Скального. А потом пройти около трех километров до хуторов, которые в последние годы слились с Петриковкою. А тетка Килнна? Она, собственно, никакая ему не тетка. Была когда-то женой маминого брата, дяди Пилипа. Дядя давно умер. А у тетки, сколько Грицько ее помнит, другой муж - дядька Онисим. Они уже с Очеретными мало роднились. И конечно же тетка Килина удивится. Что это вдруг он заявился среди ночи, да еще с сумкой? А что он ей скажет?
Раздумывая, Грицько машинально расстегнул сумку, сунул в нее руку и перебрал все, что там было. Буковкигвоздики", завязанный в платок брусок набора, два резиновых валика с деревянными ручками, коробка из-под ваксы... Хорошо хоть ни мороз набор не возьмет, ни сырость в земле, ни вода... Знать бы куда, отнес бы хоть на край света... Но куда нести? А то, гляди, еще на какогонибудь черта наскочишь. Отберут, и выйдет тогда, что провалил он, Грицько, все дело и родную сестру немцам выдал.
Желтым листочком ныряет меж тучами серпик-месяц.
Тускло поблескивает лед на реке. Кипит, пенится вода возле плотины, струится под берегом узенькой черной полоской, взбивает вокруг черных свай холмики пены и через несколько метров вниз по течению уходит под лед...
Первая свая торчит у самого берега, вторая - как раз на середине пенистого потока. И метра за три от нее - третья, самая высокая. Сразу за ней, уже на тихой заводи, волнистыми бугорками застыл лед...
Попусту ждать больше нечего. Может, Галя давно уже у тетки и ждет его там? А может... А что, если без сумки подкрасться осторожно к хате и прислушаться?
Грицько отходит назад, вниз по течению метров двадцать, пробует осторожно носком сапога ступить на лед.
Убедившись, что лед крепкий, выпускает из рук лозину, за которую уцепился, и, держась подальше or берега, идет обратно к плотине, пока снова не подходит к сваям.
Здесь он поворачивает к берегу, пружинисто сгибая ноги в коленях, подпрыгивает, - нет, лед крепкий, не дрогнул даже. И все же, ступивши еще несколько шагов, Грицько на всякий случай ложится на живот и ползет все ближе и ближе к третьей свае.
Чем ближе к воде, тем лед бугристей, а над самой бурлящей полыньей вздымается высоким горбом. Убедившись, что лед под ним не подломится, Грицько снимает сумку с плеча, забрасывает брезентовую лямку за сваю и, подтянув, тихо сталкивает сумку в воду. Без плеска проваливается она в глубину.
Какое-то мгновение перед глазами Грицько поблескивает еще темный кружок воды, а потом его снова быстро затягивает пеной. Теперь сумка со всем шрифтом лежит, зацепившись лямкой за сваю, где-то на дне.
И никто не догадается об этом, не найдет ее.
Должно быть, не напечатают этой ночью листовку.
А так торопились с нею и так рисковали и Максим, и Галя, и Сенька, и Володя Пронин.
Зато Грицько теперь твердо уверен - никогда уже "гвозди" не попадут в руки немцам. Все-таки он их обдурил. Он сам или кто-нибудь другой, кому он расскажет про сумку, возьмет, если надо будет, самую обычную палку и легко ее вытащит... Если узнает обо всем этом Максим Зализный, наверняка похвалит его.
И сразу, почувствовав себя свободным, как птица, вырвавшаяся из западни, Грицько отползает от полыньи, выходит на берег и, не чуя холода, легко и бодро шагает назад, такой знакомой, что даже ночью с нее не собьешься, прибрежной стежкой.
Поравнявшись со своим огородом, Грицько долго стоит возле дуплистой вербы. Прислушивается, колеблется. Может, подползти к хате? Может, положить пистолет назад в дупло? Зачем он ему теперь, когда "гвозди" лежат спокойно на дне? Но, хоть его так и тянет подойти к родному дому, сделать это Грицько не решается. Не может он ослушаться Галю. И раз уж она приказала к тетке, то никуда, а только к ней и надо идти.
А с пистолетом - тут уж дело другое. Тут ему никто ничего не приказывал, его воля. И пистолет так и остается у Грицька за пазухой...
Через час мальчик был уже на другом конце села, на Киселевке.
Узенькая, пропаханная мерзлыми колеями улочка, приземистая старая груша возле поваленного плетня, а дальше, прямо на голом юру, чья-то неогороженная хата. За нею в темной, пустой степи вьется извилистый шлях на Петриковку.
Поравнявшись с грушей, Грицько остановился передохнуть и оглядеться, перед тем как выйти в степь.
Разгулявшийся было по-настоящему ветер начал теперь стихать. Притаившись позади, спало, а может, притворялось только, что спит, Скальное - большое, темное, словно вымершее. Ни огонька, ни звука. Нигде ничего не шелохнется, даже собака не гавкнет.
