Он говорил теперь словно в замешательстве, торопясь и волнуясь. Никогда еще Галя не видела его в таком смятении. Она никак не могла понять причины, а когда поняла, сразу же сердито перебила его:
- Да ты что? И как тебе только не стыдно, Максим!
Как ты мог подумать? Я ж совсем не про это. Я только думаю: как мы наберем эту листовку?
Но Максим говорил, не останавливаясь:
- Понимаешь, текст у меня в голове. Я по дороге все обдумал. Совсем коротенько. Главное тут, чтобы листовка была свежая. Набрать ее недолго. Двадцать минут, а потом Сенька заберет набор и отпечатает уже сам гденибудь в другом месте.
- Да ты постой, Максим, из чего же мы ее наберем?
- Как из чего? - опомнился наконец Максим. - Сенька сейчас принесет. Ты ведь знаешь Сеньку?
- Какого Сеньку? Киномеханика Горецкого? Ну кто ж его не знает!
- Точно, его... А листовка совсем маленькая. Литер У нас для нее хватит. Всего семь - десять строк. Понимаешь? Листок бумаги у тебя найдется? Сейчас мы сделаем все расчеты...
37
Листовка должна была начинаться словами4,
"Товарищи! Свободные советские люди! Помогайте Красной Армии уничтожать фашистскую погань! Пусть наша родная земля горит под ногами оккупантов!.."
Была она действительно короткая, всего на десять строк, и заканчивалась привычным лозунгом: "Смерть немецким оккупантам!" И подписью: "Молния"...
План у Максима был такой: набрать и закрепить листовку здесь, у Гали. Самое сложное и кропотливое - набор. Это минут двадцать - тридцать, если работать вдвоем. Потом, уже с готовым набором, они с Сенькой, ни минуты не задерживаясь, спускаются вниз, к речке, в тальник, и в любом первом попавшемся удобном месте печатают ну хоть десяток листовок.
Итак, листовки должны и могут быть готовы еще к вечеру. Ночью Сенька расклеит их в нескольких местах в самом центре Скального, и наутро (как раз, может быть, к этому времени в жандармерии станет известно еще и про листовки в Подлескенском) гестаповцы убедятся, что арестованный Леонид Заброда к "Молнии"
никакого отношения не имеет, что "Молния" живет, действует, борется и после его ареста.
Грицько прибежал в хату как раз тогда, когда Максим уже дописывал на сером клочке обложки ученической тетради текст листовки.
- В совхозе пожар! Что-то большое горит, наверно, конюшни! А низом, от плотины, сюда вроде пробирается какой-то...
- В темном пальто? - спросил Максим, заканчивая писать.
- Угу... На полицая не похож...
Этот "какой-то" оказался Сенькой Горецким. Раскрасневшийся, разгоряченный, весь он будто дымился от быстрой ходьбы. Пот стекал по щекам на подбородок, волосы на голове слиплись, намокли, а глаза блестели радостью оттого, что он все-таки успел и снова видит перед собой Максима.
- Ну, как? Что там? Что горит? - с ходу забросал его вопросами Максим.
- Сейчас, - вместо ответа бросил Сенька и, не здороваясь, направился прямо к кадке с водой в углу, под посудным шкафом. Достал из шкафчика литровую кружку и зачерпнул воды.
- Две машины с немцами и полицаями перегнали меня около базара, сказал он, напившись. - Наскочили .на Курьи Лапки. Слышно было - стреляли, потом запалили какие-то хаты. Я уже решил туда не забегать...
Возбуждение Сенькино улеглось, румянец с лица стал сходить, и на переносье резче выступили крапинки веснушек. Заговорил он тихо, спокойно, словно о самых .обычных вещах. Рассказывая о Курьих Лапках, снова подумал о Петре - что там с ним? - пожалел, что не успел предупредить, но вслух об этом не сказал и мыслей своих не выдал.
- ...Подался напрямик к Володе. Предупредил, забрал "гвозди" - и сюда. А в совхозе загорелось, уже когда я через речку перешел... Володя передавал: коли что - задержит их.
Теперь стало ясно, что угроза гораздо серьезнее, чем думалось сначала. Но лицо Максима оставалось бесстрастным, только глаза блеснули.
- Ну что ж, - сказал он тихо, - выходит, листовка наша еще нужнее стала. - И перевел на Галю прищуренный взгляд. Ему хотелось успокоить, подбодрить девушку, Но Галю не надо было успокаивать. Максим понял это по ее лицу, вдруг напомнившему ему ту зареванную девчонку, которую он спас от грозного щенка, а она вспыхнула, разозлилась и (куда только девался ее испуг!) сердито показала ему язык.
Галя спокойно пересадила на теплую лежанку Надийку, дала ей в руки книжечку и быстро подошла к столу.
- Ну что там у тебя? - спросила она Максима. - Показывай. Время не ждет...
Было их тут, в этой хате на краю села, трое. Восемнадцатилетний паренек, девушка, его ровесница, да еще двадцатидвухлетний калека. И с ними двое детей - мальчишка тринадцати и девочка четырех лет.
На дворе угасал один из самых глухих дней поздней осени сорок первого года. Наступали сумерки. Предзакатное солнце пряталось где-то за непроглядными, темными тучами. Казалось, будто его вообще сейчас не было. Вокруг на сотни километров залегла черная ночь фашистской оккупации. Их преследовали, нескольких уже задержали. Вся могучая военная машина гитлеровцев была сейчас направлена против них, и все же они не отступали. Они могли спрятать, раскидать, наконец, уничтожить шрифт, убежать, укрыться где-нибудь и переждать. Но они даже и не думали об этом.
Оторвав взгляд от бумажки и не отвечая на Галины слова, Максим спросил ее, Сеньку, а может, самого себя:
- А все-таки, чертяка им в глотку, очень бы я хотел знать: то ли это мы дурни, то ли они так уж хитры? Как они напали на след? Неужели мы такие никудышные подпольщики? Или нас выдал кто-то?! Просто не верится, чтобы гестаповцы сами оказались такими умными, а?
Никто ему на это не ответил.
Да он и сам понимал, что времени для размышлений нет. Нагнулся над столом и быстро стал подсчитывать количество литер в новой листовке:
- "О" - двадцать пять, "т" - тринадцать...
Сенька снял с плеча тяжелую сумку, достал из нее и положил перед Галей закрепленный в деревянном ящичке набор предыдущей листовки. И только теперь Галя поняла, для чего был нужен шрифт, который она с такими усилиями выносила, и уразумела Максимову "технику" печати.
- Вот уж никогда бы не додумалась до такого, - похвалила она Максима.
