Галя до сих пор никогда не слышала о Савке Горобце, а у той тетки спрашивать не могла.
Леня Заброда и Сенька тоже никак не могли вспомнить такого имени.
Володя Пронин и Петр Нечиталюк ничего не могли сказать о Савке, они впервые о нем услышали.
Всем было сказано: прислушиваться к каждому слову врага, следить за каждым шагом полицаев и немцев, глаз не спускать с золотозубого - и обо всем как можно скорее докладывать ему, Максиму.
И было приказано: держаться настороже, чтоб никого не захватили врасплох. Лучше дома не ночевать, а есди негде больше, так, по крайней мере, ложиться спать в таком месте, чтоб в любой момент можно было ускользнуть из рук. Соблюдать комендантский час, затемно не шататься и лишний раз никому не попадаться на глаза.
А если кому-нибудь - или всем им - придется бежать, пусть собираются в левадах под Бережанкой, на сто пятнадцатом километре. Максима они найдут в железнодорожной будке путевого сторожа Яременко. Както Максим встретился со стариком на базаре и на всякий случай предупредил его. Не застанут в первый раз, пусть зайдут к старику через день. А если он там не объявится, что ж... Они об этом услышат. Всякое сейчас может случиться. Они ведь тоже воюют, а на войне как на войне...
Одно только не может и не должно попасть в руки врагу - шрифт. Да что шрифт! Ни одна добытая с таким риском буковка не должна попасть в руки жандармов.
Ни одна не должна пропасть. Если даже только один из них останется на свободе, он должен спасти и сберечь типографию.
Потерять ее, отдать немцам - все равно что на фронте сдать оружие врагу или сдаться в плен с оружием в руках.
Все эти приказы и донесения шли от Максима и возвращались к нему по "цепочке" через Леню Заброду.
В тот день, когда Максим узнал от Гали, что произошло "замыкание", в брезентовой сумке под порогом амбулатории осталось всего двадцать пять листовок. Остальные Леня уже передал друзьям в селах или распространил через Сеньку по всему Скальному. Оставшаяся пачка ожидала посланца из соседнего Подлесненского района. Кто должен был прийти, Максим не спросил, только приказал Лене забрать у Пронина листовки и как можно скорее передать в Подлесненский район и попросить товарища две-три из них наклеить там в самых людных местах. Пусть золотозубый или еще кто пошевелит мозгами, где эти листовки напечатаны - в Скальном, в Подлесненском, а может, в каком другом месте.
Кроме того, Максим приказал Лене наклеить одну листовку на видном месте возле станции, а Сеньке Горецкому - на стене или на воротах сахарного завода. Клеить их надо было "насмерть" - так крепко, чтобы их нельзя было оторвать, чтоб целыми в руки жандармам они не попали.
- Пусть сдирают по кусочку, пусть поработают...
Ясно?.. Так-то, Радиобог. И еще скажи Сеньке, чтобы к приемнику в эти дни не подходил...
Ночевать в тот вечер Максим пошел к Кучеренкам.
О том, что он там иногда ночует, знали только Леня Заброда и Сенька Горецкий.
Спал Максим в тесной кухоньке, в углу между печкой и глухой стеной. Единственное крохотное кухонное окошко выходило в сад. Кроме двери в хату был в этой кухоньке еще выход в сени. А уже оттуда можно было вылезти на чердак или перейти на другую половину, которая так и осталась недостроенной и теперь служила Кучеренкам коровником...
В полночь, когда Максим, начитавшись изодранного, без начальных и последней страниц "Тиля Уленшпигеля", погасил коптилку, сдернул с окошка занавеску и начал уже было засыпать, кто-то тихо стукнул в раму.
"Пепел Клааса стучит в мое сердце-", - спокойно, сквозь сладкую первую дрему подумал Максим. Он угрелся на своем твердом топчане, и вылезать из-под одеяла не хотелось.
Он еще полежал, уговаривая себя, что этот стук ему только приснился. Поднялся, когда стукнули еще. Тихо, чтобы не побеспокоить хозяев вышел в сени и оттуда уже выглянул в сад.
Ночь стояла тихая, мороз крепчал, и небо было чистое и звездное. Снегу не было, но легкий иней прикрывал промерзшую землю, стволы и ветви вишен. У самого окна под раскидистой грушей виднелась чья-то невысокая фигура. Максим сразу узнал круглоголового и коренастого Сеньку Горецкого.
- Что-нибудь случилось? - спросил его Максим уже на кухне.
- Да нет! - ответил Сенька. - Просто решил, что переться сейчас через город домой не конспиративно.
Перебуду у тебя ночь, а на рассвете в левады. Никто и не заметит.
- Нечего шляться по ночам, - упрекнул его Максим. - В таких случаях лучше дома сидеть. Ясно?
Ясно-то оно ясно, но...
И Сенька высыпал на Максима ворох новостей.
Сначала похвалил немцев за то, что всех собак перестреляли и теперь гуляй ночью, где хочешь. Листовки удалось расклеить, и их приклеили так крепко, что зубами даже не выгрызешь! Одну - около завода, другую - на стене дома, как раз напротив заводской площади. Ну а третью Ленька, наверное, на станции прилепил... На улицах повсюду парами разгуливают полицаи ("боятся по одному, собаки!"), а на дорогах при выезде из города патрулируют в засадах немцы. Он сам прошел низом, огородами, незаметно, так, что нигде ни звука не было.
Потом Сенька сказал, что вчера утром, наверное случайно, забрел к ним в хату незнакомый полицай, спросил, не ночевала ли у них какая-то женщина, и больше не возвращался.
Но самая важная и интересная новость касалась Вилли Шульца, о котором Максим слышал от Сеньки и раньше.
Уже больше двух недель Сенька работал на железной дороге. Вместе с другими грузил на машину, а потом сваливал около завода песок и гравий. Шофером на этой машине был Вилли Шульц, которого все называли Шнапсом. Вилли человек живой, общительный. С Сенькой он быстро "подружился", и теперь они даже на "ты". У всех, у кого только можно, Вилли выменивал на сигареты и на кремни от зажигалок самогон и не скрывал, что полицаев, жандармов и даже, кажется, самого Гитлера сильно недолюбливает.
Как-то Сенька спросил у него в шутку:
- Вилли, а разве ты не нацист?
- Нет! - Вилли вроде бы даже обиделся.
- Ну, так, может, социал-демократ?
- Нет.
- Выходит, беспартийный? - констатировал Сенька.
- Нет! - снова запротестовал Вилли.
