Нуца очень любила рождественские праздники. Из всего, что было в ее жизни, она больше всего любила вспоминать детство, а вместе с детством чудо из чудес - рождественские праздники. Она мечтала, чтобы и у ее детишек были праздники - ну, если не такие, то хотя бы чуточку похожие, потому что иначе какое оно детство, если без праздников! А ребятишек почему-то вытеснили из обрядов. И все перепуталось. В церкви уже не служили, рождество превратилось в застолье. Детишек в школе не пускали колядовать, а если они сами шли, то колядок не знали - стоят под окнами и мерзнут. Но даже такие озябшие, не поющие, они ей были дороги, и каждый год, как только наступали холода, она с трепетом ждала рождества и пекла маленькие калачики и пряники и собирала про запас медяки, чтобы в случае, если в сумерках постучатся ребятишки и попросятся колядовать, было с чем выйти и одарить их.
И в том году она ждала рождественских праздников и готовилась к ним. Накануне замесила тесто для калачей, да только спечь было не суждено. Тесто так и осталось в корыте - теперь Параскица что-нибудь там спечет, а Нуцу увезли, и вот она лежит в памытенском роддоме. Лежит на казенной железной койке и сквозь тонкие, едва уловимые узоры заморозков, разбежавшиеся по окнам, следит, как падает первый в том году снег.
Снежинки плывут медленно и плавно, плывут красивые, нарядные, они как будто знают, что вся их жизнь только в этом полете. А им еще хотелось хоть немного этой жизни, и в своем падении они качались, чуть замедлив полет, искали, за что бы уцепиться, хоть бы им соломенную крышу, хоть бы веточку вишни, хоть бы телеграфный провод. А хвататься было не за что, было некогда, их было слишком много, и они мягко стелились на землю, и памятью о них оставался чистый белый покров, растянувшийся на много верст в степи.
Снег начал идти с полудня и шел долго, до самого вечера, а в сумерках, когда мороз окреп и сквозь промерзшие стекла уже ничего не было видно, Нуца вдруг услышала доносящиеся откуда-то издали детские колядки. Несколько тонких, озябших голосочков ведали миру о том, что три старых волхва встретились, и собрали цветы, и сплели венок, и пошли поклониться младенцу, родившемуся в яслях. С другого края Памынтен доносилась другая колядка:
Вставайте, вставайте, знатные бояре,
И разбудите слуг своих,
Пусть откроют нам ворота.
Мы к вам идем с колядками,
Со звездами, с удачами,
С цветами мы идем.
Была знаменитая ночь перед рождеством, ночь, когда вместе с детскими колядками начинаются удивительные праздники, и как раз в ту ночь родился у Нуцы четвертый ребенок. Родился мальчик, но был он тихим и робким, как девочка, - все в этом мире ему нравилось, все было хорошо, и, тихо посапывая, он все спал и спал на маленькой кроватке, придвинутой вплотную к кровати матери. Нуца была одна-единственная во всей палате, и это удивительное обстоятельство молодая, но острая на язычок врачиха объясняла следующим образом: колхозницы, справляющие рождество по новому стилю, постарались разродиться поживее и вернуться домой на праздники; те, которые праздновали по старому, ухитрились как-то повременить с этим делом, и только жены сельских начальников, для которых служба превыше всего, предоставили природе идти своим чередом.
Палата, хоть и в новом здании, была по-казенному неуютной. Топили каким-то углем, от которого вонь была жуткая, зато тепла было много, и Нуца, довольная тем, что лежит одна и рядом крохотный сынишка, слушала детские колядки. Всю ночь перед рождеством, измученная родовыми схватками, она то засыпала, то просыпалась, но и когда засыпала, и когда просыпалась, в ушах звенела эта колядка, так что утром, когда уже был сын, она никак не могла решить: то ли в самом деле слышала ту колядку, то ли ей примерещилось. Спросить тоже было некого - врачихи и сестры ушли праздновать, оставив старую, опытную акушерку, которая больше всего в жизни любила сидеть, прислонившись спиной к теплой печке, потому-то она и придвинула ребенка поближе к матери, чтобы реже расставаться с печкой.
Нуца была счастлива. Она ласкала сына, запеленатого в старое казенное одеяльце, пела ему эту колядку и думала про себя: надо же, родить в ночь перед рождеством, когда во всей степи, во всех деревнях, под каждым окошком дети колядуют, а колядок этих великое множество! Когда-то их учили по псалтырям и молитвенникам, но потом буйная народная фантазия отошла от закапанных церковным воском букв, и вокруг этих колядок веками расцветал фольклор. Рождество почти перестало быть религиозным праздником. Крестьяне приблизили его к своей повседневной жизни, сделав его праздником первого снега, праздником Нового года, праздником детворы. Особенно для детей было много радости. Недели за две они начинали к нему готовиться: разучивали колядки, выпрашивали у родителей колокольчики, бубенцы и с наступлением сумерек накануне праздника отправлялись небольшими группами по деревне. Они останавливались у каждой избушки и спрашивали: "Чьи это прекрасные палаты?" Своих тетушек они величали знатными боярами, они пели в колядках об удивительной пшенице, которую они желают хозяевам. И пусть у той пшеницы вырастет колос с доброго воробья! Они пели о громадных, как мельничное колесо, калачах, о бессчетных стадах, которые в будущем заполнят двор бедняков. На рождественских праздниках реальный мир соприкасался с миром сказок. Это умели делать только первый снег и дети, да еще созданные неизвестными поэтами из народа удивительные песни - колядки.
Нуца была убеждена, что все колядки, которые она знала, давно перезабыла, но теперь, лежа в роддоме, она начала их перебирать и сама удивилась той легкости, той плавности, с которой они к ней возвращались. Стоило вспомнить только одну строчку, или мотив, или хотя бы одно слово, хотя бы обрывок мотива, а уж следом бежала целиком вся колядка, и вместе с нею приходил тот удивительный мир, которому имя рождество.
В то далекое время рождество было чудом, и, как любое другое чудо, пробиралось оно к ним медленно, с трудом, и то верилось, то не верилось, что оно когда-нибудь наступит. Зимние ночи длинны - ни конца им, ни края, а за окном воют метели, а в доме холодный полумрак. Только с припечки светит оставленная на всю ночь лампада, потому что у самого младшего ангина. По утрам светает медленно, все рассветает, да никак не рассветет, и так и остается на весь день сумрак в доме. И тоскливо - прямо хоть плачь. Окна промерзли так, что хоть стружку ногтем снимай, только в самом верхнем уголочке есть полоска посветлее, и если всей детворе собраться и дружно подышать и отогреть ту полоску, то можно будет потом, к полудню, одним глазом увидеть, как во дворе вьюга складывает и перекладывает высокие сугробы снега.
В доме мало теплой одежды, мало обуви, а на дворе блеют голодные овечки, кому-то надо выйти, и вот собирается отец. Надевает он на себя все, что есть в доме, его всей семьей наряжают, дают наказы, советуют, от чего и как уберечься, а он сердито сопит и ругается, что ту пуговку, которую позавчера наказал пришить, так и не пришили. Часа через два, напоив и накормив скотину, затащив в дом для топки охапку кукурузных объедков из коровьих яслей, притащив пару ведер воды, он наконец возвращается в дом. Раздевается, ругая холод и зиму, заделывает все щели в дверях, чтобы не дуло, и они снова заперты в доме, и это уже до следующего дня. Иногда зайдет по дороге к колодцу сосед. Сядет, укутанный поверх шапки старой шалью жены, расскажет, чем они топили вчера печку и чем собираются ее сегодня топить. Затем, посидев молча еще некоторое время, берет ведро и уходит. И снова тоскливо, неуютно в доме, и время тянется долго, пока не стемнеет, а уж как стемнеет, так это на целую вечность. И опять бесконечная ночь, а назавтра еще один серый день, а между ними, рано утром и поздно вечером, теплая мамалыга, отварная фасоль да соленые огурцы. Кукурузные стебли отсырели в коровьих яслях, горят плохо. В доме полно дыму, а детская душонка мается, и жить ей, бедной, так хочется.
