Я не знаю, как буду жить без матери! Понятно тебе?!

Николас думает, что ты сейчас на небе играешь в покер со Снежком[3]. Несмотря на свои пять лет, он говорит об этом так убежденно, что иногда даже я начинаю ему верить. Потому что я, которой сорок и которая знает тебя неизмеримо лучше (с чем, впрочем, можно поспорить: в последнее время дети были к тебе гораздо ближе, чем я. Каким-то чудесным образом им одним удавалось пробиваться сквозь туман болезни и видеть тебя такой, какой ты была раньше. У них нашлось достаточно доброты, чтобы захотеть вернуть тебя к жизни, и в меру соображения, чтобы иногда добиваться этого. Они, счастливчики, не ненавидели тебя. Никогда. Ни одной минуты), – так вот, я тоже не могу придумать для тебя более прекрасного места. Сейчас на рисунках Николаса ты летишь над нашими головами, похожая не то на нестрашную ведьму, не то на неуклюжую фею – в общем, примерно такая, какой я тебя всегда знала.

Дети только что вернулись от Гильема, отца моего старшего сына – я отправляла их к нему на несколько дней. Вернулись загорелые, подросшие, привезли гору салата, помидоров и огурцов с огорода Гильема. Эти дары я всегда принимаю с радостью, но, стоит при мытье обнаружить на них какое-нибудь насекомое, немедленно отправляю в мусорное ведро.

– Гильем, я предпочитаю яблоки, похожие на яблоко Белоснежки. Экологически чистые я не люблю, потому что боюсь, откусишь кусочек и заодно обезглавишь червяка. Очень бы этого не хотелось. Ты меня понимаешь?

– Чего тут не понять: тебе по вкусу отравленные яблоки. Так ведь? Не волнуйся: в следующий раз привезем. Может, подействуют.

И, полоснув себя ребром ладони по шее, он закатил глаза и высунул язык. Дети радостно засмеялись: они обожают Гильема – за чудачества, которые прекрасно уживаются в нем с практической сметкой, и за способность в мельчайших подробностях рассказать о каждом дне Великой французской революции, а потом отправиться на огород сажать помидоры.

Гильем – археолог, пьяница, интеллектуал, надежный товарищ, ярый сторонник независимости Каталонии, славный парень, тот еще тип, подозрительная личность. С ним всегда весело, он сильный, щедрый и очень упрямый. Его девиз: «Мне не до глупостей!» – и за исключением тех лет, что мы прожили вместе (в то время Гильем точно был способен на любые глупости), он всегда оставался ему верен. У нас с ним любовь-ненависть: я его люблю, а он делает вид, что меня ненавидит. Но его ненависть мне гораздо приятнее, чем любовь многих из тех, кого я знаю. Он забрал к себе Патум – собаку моей матери. Когда-то это была наша с ним собака. Потом, уже после того как мы с Гильемом расстались, я как-то – мне нужно было ненадолго уехать – оставила ее матери, а когда вернулась, услышала: собаке будет лучше в доме, где живут ее сестра и мать. Ты, мама, не отдала мне Патум. Присвоила ее, как присваивала все, что любила. И всех, кого любила. Ты отнимала у них жизнь и дарила им новую – намного более яркую и вольготную, чем та, какой они жили раньше и какой без тебя никогда не узнали бы. За это им приходилось платить высокую цену: мириться с твоим надзором и опекой, стать узниками любви, которая, по твоим словам, никогда не была и быть не могла слепой. Разве что любовь к собакам. Патум пережила своих мать и сестру. В тот день, когда ты без всяких возражений согласилась отдать ее нам, я поняла, что конец близок. Отказ от собаки означал, что ты готова отказаться от всего вообще и что мы почти достигли дна пропасти, падение в которую началось двумя годами раньше. В тот самый день я обратилась за разрешением – хотя ты была еще рядом и я могла коснуться твоей руки – похоронить тебя на кладбище в Порт-Лигате.

Патум тоже была на твоих похоронах. Она была там единственной собакой. Гильем – такое только он мог придумать – повязал ей на ошейник черный бант, и вела она себя как истинная леди: не разлеглась, вытянув лапы, а чинно сидела, притихшая и серьезная, с черным бантом на шее, рядом с Гильемом, заявившимся в старых джинсах и рубашке, которая чуть-чуть расходилась на животе и которую он ради такого случая погладил.

Мне кажется, тебе понравилась бы эта картина. Ты подошла бы к смирно сидящей Патум – тебе тоже в тот момент было бы не до глупостей, – положила руку ей на голову и постояла бы молча, как и все остальные. Не знаю, может быть, так бы ты и сделала.

– Ну что, Бланкита, убедилась, что я хорошо их кормил? Дети, вы подтверждаете?

Мальчики согласно кивнули – он успел их натаскать.

– Правда, я не покупал ни замороженную пиццу, ни ядовитую лапшу в пластиковых коробках, которой вы привыкли питаться у мамочки?

– Да, мам, он нас очень вкусно кормил! – сообщил маленький Николас.

– Я рада.

– Кстати, имей в виду: недавно эту самую лапшу запретили продавать в магазинах, – говорит Гильем. – Будешь теперь покупать эту дрянь на черном рынке.

Он захохотал. Я некоторое время смотрела на него с ненавистью, потом не выдержала и тоже улыбнулась.

– Они каждый день ходили в бассейн. Каждый день. Ты когда в последний раз водила их в бассейн?

– Никогда! – в один голос крикнули мальчишки.

Лицо Гильема озарила торжествующая улыбка.

– Мам, а в бассейне, представляешь, продавали чипсы и кукурузные палочки! И еще джин с тоником для Гильема!

Гильем замахал на Николаса рукой, приказывая замолчать.

– Джин с тоником, говорите? Понятно. В такой бассейн любой пойдет. И чипсы к тому же? Надеюсь, экологически чистые?..

– Ладно, давай серьезно, – перебил он меня. – Детям полезно бывать на свежем воздухе. А здесь им все равно делать нечего. Летом в этом городе совершенно невозможно находиться. Да и не только летом, если честно. Почему бы вам не поехать на несколько дней в Кадакес? Там хорошо. Ваша лодка на плаву?

– «Турурут»? Да, на плаву. Мама позаботилась.

Ты все-таки сумасшедшая, мама, просто сумасшедшая! Ты и вправду думала, что сможешь выйти в море на нашей маленьком катере? Море-то никуда не денется, только вот тебя уже нет. Или, может, ты сложила его во много-много раз – аккуратно, как складывают салфетки, – и оно стало совсем маленьким, таким маленьким, что ты положила его в карман и забрала с собой?

– Прекрасная идея! Она ее наверняка одобрила бы.

Я проводила его до двери.

– Держись, – сказал он, хлопая меня по плечу. – Увидимся на следующей неделе в Кадакесе. Договорились? Вот увидишь, вам там будет хорошо. Спокойно.

Один из лучших способов научиться находить в родном городе укромные места – не романтичные, а такие, где тебя никто никогда не найдет, – это влюбиться в женатого мужчину. Именно этим объясняется то, что мы сидим сейчас в Бадалоне (так, по-моему, называется этот поселок километрах в десяти от Барселоны), в каком-то грязном баре, который кажется нам лучшим на земле – мы даем себе слово, что обязательно придем сюда еще, – жуем отвратительные крокеты, находя их восхитительно вкусными, и чувствуем себя аристократами, обедающими в отеле «Ритц».

В последний раз мы с Санти виделись несколько недель назад. Еще до твоей смерти. В те месяцы, когда ты пыталась сопротивляться смерти и, уже прикованная к постели, с угасающим разумом, отчаянно сражалась с болезнью. А я, тоже в постели и с почти тем же отчаянием безнадежности, боролась с тоской и усталостью, стремясь доказать самой себе и всему миру, что еще жива.

Антипод смерти – не жизнь. Антипод смерти – секс.

Чем безжалостнее терзала тебя болезнь, тем жестче и беспощадней становился мой секс, словно твоя битва повторялась во всех постелях мира.

У тех, кто доведен до исступления, и секс исступленный. Это всем известно. Теперь, просыпаясь утром – не важно, одна или не одна, я больше не чувствовала себя счастливой. Мне перестало казаться, что моя спальня вмещает в себя весь окружающий мир и в ней еще остается свободное место. Теперь мне представлялось, что мы с тобой – два сгнивших на корню, серых, бесплотных дерева, готовые вот-вот рассыпаться в прах. Но, когда я говорила тебе об этом, ты не соглашалась и твердила, что мы с тобой – самые сильные люди на свете. Что нам не страшен никакой ураган.