Таким образом, при старом строе полиция, благодаря своей полной безнаказанности и безответственности, становилась мало-помалу независимой силой, действовавшей в своих собственных интересах в такой же степени, в какой она служила интересам абсолютного государства.

Чины полиции под предлогом охраны царского строя принимали участие в подготовлении покушений и заговоров, которые они должны были бы уничтожать в самом корне, но

1 "Я обвиняю". Статья Бурцева в "Humanite".

которые давали им возможность отличаться, получать чины, места и деньги. Дело Азефа явилось только наиболее ярким и чудовищным выражением этой системы, но оно далеко не было единственным, случайным эпизодом. В прошлом мы находим прототип этого дела в неудавшейся попытке Дегаева. За последние двадцать лет (1895-1915) в России разыгрывались в меньшем, конечно, масштабе тысячи маленьких азевиад. В своих записках Бакай приводит десятки типичных разоблачений из практики польской охраны. Другие не менее красноречивые примеры цитировались с думской трибуны во время запроса по делу Азефа. Местные власти по примеру центральных учреждений пользовались широко излюбленным средством борьбы против революционеров - провокацией; нередко им удавалось даже перещеголять Рачковских и Ратаевых.

В силу специфических условий царского режима деятельность полиции неизбежно выражалась в деятельности соперничающих и воюющих полицейских кланов. Рядом с департаментом полиции, как мы это видели при изучении роли Рачковского, существовал и процветал независимый и конкурирующий орган. К регулярной политической полиции, исполнительными агентами которой являлись жандармы, прибавлялась, а часто противополагалась охрана, полицейское учреждение исключительно гражданского характера, существовавшее только в некоторых городах империи.

Внутри самого департамента полиции, как и в охранных отделениях, произвол и интрига свили себе прочное гнездо. В интересах клики или отдельных лиц совершались самые кровавые преступления. Гнуснейшие заговоры замышлялись ими, поощрялись с прямого ведома полицейских воротил. Все незаконные действия, творившиеся этими своеобразными исполнителями закона, совершались, конечно, в величайшей тайне и глубочайшем мраке. Такая взаимная борьба различных полицейских учреждений не составляла, впрочем, исключительного свойства русского политического сыска. Она всюду на Западе, как и в России, являлась и является прямым и неизбежным результатом самого существования различных полиций. Во Франции в эпоху первой Империи, подвизалось несколько полиций: Фушэ, Мюрата, Дюрока, Ренье, Савари и др., которые зорко следили друг за другом и стремились наперерыв отличиться раскрытием какого-нибудь сенсационного заговора, нередко ими же спровоцированного. Все эти полиции набирались из подонков общества и наводили неописуемый ужас на мирных обывателей. Из мемуаров Керары, парижского префекта начала Третьей республики, видно, что множество соперничающих друг с другом полиций существовало и при Наполеоне III. К 4 сентября в Париже была масса полиций: императрица имела свою полицию, император имел другую, Руэр и Пьетри и их подчиненные Нюсс и Лагранж имели в своем распоряжении отдельные полицейские штаты, и всем этим агентам, мало или совершенно не знавшим друг друга, было поручено наблюдать и шпионить один за другим. Нервом этой своеобразной конкуренции многочисленных и разнородных агентур является самая наглая и разнузданная провокация: сыщики изощряют свою изобретательность в деле искоренения "крамолы", и ни один почти заговор не обходился без их участия или содействия.

Директор департамента большею частью совершенно не знал о тех темных закулисных интригах и злоумышлениях, которые затевались в его ведомстве его непосредственными подчиненными. Лопухин в ярких и резких выражениях описал это положение вещей, хотя он далеко не все знал из того, что происходило иногда в его непосредственной близости. В письме, адресованном П. Столыпину - отрывки из него мы воспроизводим ниже, - он разоблачал прямое и действенное участие некоторых высших чинов своего ведомства в подготовлении еврейских погромов, являвшихся другим излюбленным средством царского правительства в его борьбе против освободительного движения. Царская полиция издавна пользовалась темнотою и невежеством народных масс, разжигая в них национальную и расовую вражду и искусно направляя накопившееся социальное недовольство по ложному пути. Провокация масс к погромам составляла интегральную часть общей системы провокации.

А. А. Лопухин открыл в самом помещении департамента тайную типографию, установленную и прекрасно оборудованную Рачковским. В этой типографии печатались прокламации и воззвания, содержавшие проповедь погромов и избиения евреев. Жандармы и жандармские офицеры набирали эту черносотенную литературу, которая тут же печаталась на собственных машинах.

Когда Лопухин довел об этом до сведения тогдашнего министра внутренних дел гр. Витте, этот последний пригласил к себе немедленно главного сотрудника Рачковского жандармского подполковника Комиссарова, который ему во всем признался, не скрыв ничего из своей "литературно-погромной деятельности". По приказу министра Комиссаров распорядился о том, чтоб машины были приведены в негодность, несмотря на формальное воспрещение Рачковского, который не хотел отказаться от своего предприятия.

И Лопухин, описав этот невероятный случай, продолжает свой рассказ:

"В настоящее время любой полицейский чиновник, любой жандармский офицер со своими секретными агентами становится полным господином всякого жителя и в последнем счете всей России".

Понятно, что эта записка навлекла на их автора всю ненависть, на которую только были способны те, кто, по собственному выражению Лопухина, "были способны на все". Мы воспроизвели здесь отрывки из этой записки ввиду ее несомненного интереса и ее документального характера, позволяющего составить себе ясное и точное представление о функционировании полицейско-правительственной машины.

Записки Бакая дают не менее богатый материал для изучения нравов русской полиции. Они переносят нас в совершенно особый мир, отличающийся своеобразной психологией и этикой, и воочию показывают, что провокация является естественным плодом самого общественного бытия царской полиции. Вот один из многочисленных примеров, приводимых Бакаем.

"Однажды,- пишет он,- зайдя в кабинет Шевякова, я там застал Щигельского.

Последний докладывал начальнику охраны о замышлявшемся несколькими молодыми людьми изготовлении бомб к предстоявшему первому маю.

- Известны ли вам имена этих молодых людей? - спросил его Шевяков.

- Нет,- ответил агент-провокатор,- ни их имен, ни их местожительства я не знаю. Но мне известны клички некоторых из них.

- Так постарайтесь открыть, где изготовляют бомбы, чтоб их можно было захватить на месте преступления. Вы получите щедрую награду...

Щигельский обещал постараться... Через пару дней Щигельский вновь явился к Шевякову и заявил ему, что революционеры ввиду отсутствия подходящего помещения для изготовления бомб решили отказаться от своего замысла.

Шевяков принял разочарованный вид и с неудовольствием воззрился на доносчика.

Но Щигельский сразу успокоил его.

- У меня есть свой план,- сказал он.- Я предложу революционерам воспользоваться для своих целей находящимся в моем распоряжении сараем. Когда все будет готово, я предупрежу полицию, которая должна будет немедленно нагрянуть в указанное место. Что касается меня лично, то подозрения легко будет отвлечь от меня следующим образом: я выведу товарищей на двор, оттуда легче всего будет скрыться от полиции, остальное - кого поймает, кого нет дело самой полиции.

Этот план очень понравился Шевякову, и он тут же был разработан во всех его деталях.

В условный день значительное число секретных агентов было сосредоточено поблизости от сарая Щигельского. По знаку, данному Щигельским, охранники проникли во двор и арестовали всех находившихся там. В числе, арестованных оказались лица, совершенно неприкосновенные к делу.