Мы жили с ним в маленьком домике. В укромной долине, у певучего ручья. Посреди верескового моря. От ледяного дыхания севера нас прикрывал широкими плечами скалистый холм. Наше самое большое окно выходило на юго-восток, и комнате вдоволь хватало ласки утреннего солнца, а чтобы полюбоваться восходом, нужно было, укутавшись в шерстяной плед, выйти за порог. Какой вкусный туман перед рассветом! Не надышаться! Почти такой же вкусный и хмельной, как губы Северуса. Окна мы никогда не занавешивали, поэтому в них по ночам свободно заглядывал Сириус, а днём за ними безмятежно качались или неистовствовали волны: белые — зимой, изумрудные — весной и летом, сумасшедше лиловые — осенью.

Мы жили с ним в маленьком домике, который построили сами. Почти без заклинаний, собственными руками. Так интересней. И надёжней. Всё самое надёжное люди строят без магии. Сосны и дубы рубили в лесу за холмами, камни для фундамента собирали по округе, как грибы. Окна и двери заказали в Авиморе, соломенную крышу настелить и камин сложить доверили мастеру с соседней фермы. Там же покупали почти все необходимые продукты, кроме яиц, однако свежих омлетов на завтрак лишены не были — я рискнул завести кур и не пожалел: после уроков Хагрида без труда справлялся с дюжиной наседок. Ещё из живности держали щекастого полосатого котяру, вредного, но полезного — для истребления мышей и мурлыканья, и косматого рыжего терьера — для охоты на крыс и кроликов, охраны от лис, для игр, оптимизма и ностальгии. В гости к нам регулярно наведывались ежи, дрозды, куропатки. Иногда визитом удостаивали олени, забредали издалека, усталые и дёрганные, будто рыцари из трудных походов, — отдыхать. Небо над нашим крошечным коттеджем патрулировали кречеты. На чердаке поселился пугливый нетопырь с глазами философа. В общем, неделями не видя людей, от затворничества мы не страдали.

Да и когда было страдать? С утра до вечера крутились, ни одной свободной минуты: хозяйство, пасека, походы, книги, лаборатория. С приближением же ночи время вообще переставало подчиняться законам привычной вселенной: то замедлялось, почти останавливаясь, то неслось, проваливаясь куда-то. Секунды ломались, исчезали, превращаясь в слова, взгляды, жесты — особенные, переполненные тайным смыслом. И ночи напролёт мы самозабвенно разгадывали эти тайны.

Каждое мгновение, проведённое с Северусом, казалось отдельной жизнью. Занимались ли мы с ним сексом? Любовью! Жадно дышали друг другом — и не могли надышаться, утоляли жажду из пылких губ — и снова от неё умирали. Купались в нежности, тонули в страсти. Топили жаром своих тел ледяные глыбы прошлого, наросшие на наших сердцах. И раны затягивались, покорённая боль утихала, воспоминания казались страшными снами, и мы засыпали, не разрывая тесных объятий, пьяные от счастья, зная, что после пробуждения будем счастливы ещё сильнее. Боялись лишь одного — потерять друг друга.

Наш с Северусом домик был мал, но уютен. Кухня с очагом и обеденным столом на двоих; комната: два кожаных кресла у камина, коврики из овчины, этажерка, шкаф, больше похожий на вставший на дыбы сундук, за меховым пологом — кровать; небольшая лаборатория в полуподвале; погреб. Звуки, запахи, ощущения — всё особенное. Наше и больше ничьё. Защищённое от внешнего мира не волшебными палочками, а колдовством любви. Каждый миг внутри этих стен — концентрированное счастье. Которое так приятно было разбавлять на двоих…

Мы жили бы с ним в маленьком домике.

Если бы он не погиб 2 мая в девяносто восьмом.

Пожиратели подожгли Визжащую хижину Адским пламенем, или оно само вырвалось из Выручай-комнаты… Там, где бушевал Огненный змей, невозможно найти останков…

*

Скрипнула дверь хижины. Из неё, пригнувшись, проверить, кончился ли дождь, выглянул худощавый черноволосый мужчина, на манер плаща закутанный в тартан, потянулся всем телом, вдохнул полной грудью горьковато-приторный, тяжёлый после дождя цветочный аромат и устало потёр глаза. Обвёл взглядом лиловое море вереска, скованное далёкими берегами холмов. По каменистой тропинке спустился к ручью, зачерпнул ладонями холодной воды, отпил, умылся. Снова замер, любуясь цветущим вереском.

Когда он поселился здесь, выжженная долина была чернее его волос. И такая же мёртвая, как его душа. Но очень быстро — природа не терпит пустоты — вокруг появились первые проростки вереска. Чахлые кустики, которым вроде бы недолго жить. Слабые веточки стелились по изуродованной пожарищем безжизненной земле, казалось, у них не было сил подняться в полный рост, поприветствовать солнце с высоко поднятой головой, заявить о себе, о своём праве на жизнь и на счастье. Побег за побегом, отвод за отводом, семечко за семечком, корешок за корешком — и вот жилище отшельника уже окружено бледно-розовыми куртинами, на которых усердно гудят пчёлы, а через пару сезонов «необитаемый островок» буквально тонет в могучем вересковом океане. Зюйд-ост иногда доносит сюда звуки Лондона… Нет-нет, это лишь мерещится. Фантомные боли.

Вдруг раздался низкий и хриплый крик кречета. Стороной пронеслась и сама птица, уселась на камень.

Мужчина кивнул ей:

— На урок?

И, вздохнув глубоко, но не тяжело, вернулся в хижину; вновь появился, натягивая большую стёганую перчатку, взял в неё куски свеженины. Резко свистнул. Кречет взмыл в небо. И с полукруга сперва ударил его руку в перчатке когтями, а уже потом устроился на неё есть.

— Как с тобой непросто, Гарри, — пробормотал мужчина. — Характер… Но обычную сову без волшебной палочки не научишь носить письма. Поэтому будешь у меня первым в мире почтовым кречетом. Вдруг мне когда-нибудь захочется послать весточку… Кому-нибудь…