Подбежал запыхавшийся Файзуллин. Черный клок волос выбился из-под шапки и прилип к потному лбу. В руках у него было три зажима, снятых перед выпуском самолета с элеронов и руля поворота. Не произнося ни слова, Файзуллин растерянно протягивал зажимы Полбину.
- Что ты мне суешь? - еще больше разъярился тот. - В бирюльки со мной играть собираешься? Где раньше глаза были, техник?!
Файзуллин беззвучно пошевелил губами. Все молчали, гнетущая тишина стояла на земле. Только в воздухе ровно гудели самолеты. Эскадрилья Ушакова, встав в круг, ходила над аэродромом.
Полбин отыскал глазами Бердяева, коротко бросил:
- Передайте: лететь своим курсом.
- Есть! - ответил Бердяев и удалился с такой поспешностью, точно главное для него было уйти поскорее от этого печального места, где лишь по счастливой случайности не разыгралась трагедия с человеческими жертвами.
Полбин проводил его недолгим взглядом. Опять посмотрел на небо, поднял руку, словно собираясь махнуть Ушакову, но опустил ее. Краска гнева стала медленно сходить с его лица. Он распахнул комбинезон на груди, словно желая дать выход скопившемуся раздражению. Ларичев внимательно смотрел на него, наблюдая, как командир полка берет себя в руки.
- Лейтенант Пресняк, - сказал Полбин уже другим голосом, - докладывайте...
Пресняк поднял голову, еще сильнее вытянулся.
- Техник Файзуллин не виноват... - начал он.
- Я сам разберусь, кто виноват! - резко оборвал его Полбин. Докладывайте, почему разложили машину!
Пресняк впервые посмотрел ему в глаза и не отвел их под суровым, пронизывающим взглядом.
- Значит, так... Когда техник снял зажимы с элеронов и вертикального руля, я позвал его... Заедали шторки маслорадиаторов, не прикрывались из кабины. Файзуллин сказал: "сейчас", я на него прикрикнул. Он устранил заедание. Я запустил моторы. Вижу, "двойка" уже взлетает, опаздываю. Приказал технику убрать колодки из-под колес и с места дал газ...
- А рулевое управление вы опробовали?
- Шуранул разок. Элероны работали, из кабины видно, педали в порядке...
- В порядке! А на разбеге вы чем хвост поднимали? Ногами?
Ларичев как раз думал о том, что на разбеге Пресняк должен был почувствовать заклинение рулей глубины, так как хвост поднимается именно с их помощью. Штурвал, меняющий положение рулей, не мог иметь свободного хода вперед.
Пресняк ответил:
- Я не обратил внимания, что штурвал шел туговато. Думал, смазка тросов застыла.
- Так. Ясно, - жестким, отчужденным голосом сказал Полбин и принял положение "смирно". - Лейтенант Пресняк!..
Все замерли, каждый в том положении, в каком был настигнут словами командира.
Вина лейтенанта, нарушившего правила наставления по производству полетов, была ясна. Можно было бы оправдать кое-какие его промахи, можно сделать скидку на молодость и горячность, учесть, что самолет поврежден незначительно, а экипаж здоров, хотя могло кончиться хуже... Но никому не дано вмешиваться в дела командира, человека, который поставлен государством и обладает установленной государством мерой власти над людьми. Он один здесь закон и судья, и будет так, как он окажет.
Так думали, наверное, все, ожидая приговора. Ларичев поглядывал на желваки, ходившие под смуглой кожей на щеках Полбина, и размышлял: достаточно ли остыл командир после первой вспышки, чтобы трезво, с ясным умом оценить положение и объявить взыскание, которое точно определило бы вину Пресняка, было бы воспринято им как вполне заслуженное и в то же время не вызвало бы потом никаких толков и пересудов, что вот-де "командир вмазал на всю железку, пережал" или, наоборот, "не дожал, надо было бы покрепче".
Очень нелегкое дело - вершить суд над людьми, которых ты обязан учить, выравнивать, делать точными и послушными, а в бою быть уверенным, что они пойдут за тобой потому, что их храбрость - это храбрость сознательная, а не внушенная палкой.
Полбин в продолжение всей беседы с Пресняком тоже думал о том, сумеет ли он сдержаться, чтобы сгоряча не влепить сверх меры и не обесценить таким образом взыскание, не выстрелить вхолостую. Раздражение и злость еще кипели в нем, сдавленные напряженным усилием воли. За восемь лет его летной практики это была первая авария, происшедшая по вине человека, за действия которого он, командир, отвечает, как за свои собственные. Авария в подразделении орденоносца, который всегда был на лучшем счету, да еще в самом начале новой работы в качестве командира полка... Оставить без последствий до окончательного выяснения всех обстоятельств? Но какое еще нужно выяснение? Самолет лежит на боку, раньше чем за двое суток его не восстановить. Боевая единица, оружие приведено в негодность, воевать с ним нельзя. Это понимают и сам Пресняк и все, кто стоит здесь, кому важно запомнить на всю жизнь, что оружие надо беречь пуще собственного глаза.
Полбин видел, как Пресняк, услышав свою фамилию, вздрогнул. Он смотрел в лицо командира не мигая.
Пауза длилась секунду.
- Объявляю вам десять суток домашнего ареста! - громко, чтобы все слышали, сказал Полбин. - От полетов вы отстранены!
- Есть! - так же громко ответил Пресняк и, не стесняясь ничьим присутствием, шумно и горестно вздохнул.
Наказание было строгое, очень строгое, но никто не мог сказать: незаслуженное. И, кажется, первый понял это Пресняк.
Все опять зашевелились, заговорили вполголоса. Заработал мотор санитарки, она стала отъезжать.
- На свои места! - приказал Полбин собравшимся и обратился к Ларичеву: Давай посмотрим, комиссар.
От колеса самолета отошел инженер полка Воронин с записной книжкой в руках. На его полном, розовом от ноябрьского холода лице топорщились тщательно подстриженные черные усики.
- Левую стойку шасси надо менять, товарищ майор, - заговорил он крепким баском. - На консоли содран кусок обшивки, наложим латку и... вот, собственно говоря, все...
- А костыль проверили? - спросил Ларичев.
- В порядке, - ответил Воронин. - Удар пришелся в основном на шасси, хвост не пострадал. Пресняк, надо отдать справедливость, успел элеронами выравнять машину.
- Успел... - недовольно заметил Полбин. - Что толку-то? Вот если бы он успел перед взлетом струбцины снять. А узлы выдержали?
- Это потребует дополнительной небольшой проверки. Сейчас мы с техником, Воронин оглянулся на стоявшего поодаль Файзуллина, - эту проверку произведем.
- Составить акт и дать мне на утверждение, - приказал Полбин, хотя это было само собой разумеющимся. - Сколько времени нужно для ввода в строй?
Воронин задумался на минуту, заглянул в книжку, которую продолжал держать раскрытой.
- Двое суток.
- Сутки. Ясно?
- Я не уверен, что на базе есть запасные стойки. Все зависит от этого, короче говоря...
- Надо быть уверенным, Семен Филиппович, - уже мягче сказал Полбин. Короче говоря, даю вам сутки. Файзуллин!
- Я! - техник подбежал и остановился, не зная, как занять положение "смирно" с зажимами в руках, потом бросил их на землю.
- Файзуллин, хватит суток? Стойку достанете?
- Я ее на плечах пешком принесу, товарищ майор, - ответил техник.
- Ну вот, - Полбин бросил быстрый взгляд на Воронина. - Помогай инженер-капитану.
- Будет исполнено, - сказал Воронин, закрывая книжку и пряча ее в карман молескиновой куртки.
От дальнего ангара отошел трактор. Он должен был отбуксировать самолет на стоянку.
Следующей взлетала эскадрилья Кривоноса.
Полбин с Ларичевым на борту, устроившимся в боевом отсеке вместе со стрелком-радистом, улетел последним.
Он предлагал комиссару ехать двумя днями позднее с эшелоном, в котором отправлялись семьи летного и технического состава, но Ларичев сказал:
- Я, Иван Семеныч, комиссар авиационного полка, а не уполномоченный по перевозке движимого и недвижимого имущества... Извини, шутка грубоватая, но там у меня все обеспечено, силы расставлены. А мое дело быть с летчиками. Габаритами я невелик, в хвосте твоей машины свободно умещусь...
