Марии иногда кажется, что когда-то она умела летать… Да что там — она и сейчас умела это… И ей бы очень хотелось ощутить это вновь — испытать на себе снова это падение, почувствовать этот холодный обжигающий лёгкие воздух, понять, каково это, иметь почти самые настоящие крылья… Это заставляет напрочь позабыть обо всём — об этом странном Драхомире, об Йохане, о девушке, которая сидела рядом, об Але, который сейчас был королём в чуждом им обоим королевстве, о Мердофе, который так беспокоился за неё, о дяде Джошуа, который был ей отцом, о смерти…
— Что они с ним сделают? — срывающимся от слёз голосом шепчет девушка, с вызовом и отчаяньем смотря на Марию и того Йохана. — Что они там сделают с моим Драхомиром?
Йохан тяжело смотрит на неё. Подходит, целует в лоб, обнимает, шепчет на ухо, что они обязательно выберутся из этого ужасного места, что обязательно найдут Драхомира, что… Ложь. Они никогда отсюда не выберутся. Уж все втроём — точно. Они все прекрасно знают это. Им не выбраться из этого ада. Никогда не выбраться. Они не герои, которые уже мертвы. Они не просто люди, которые ещё живы. Они скорее злодеи, которые всё ещё умирают.
Умирать так страшно, когда ты ещё полон жизни, когда жаждешь спокойствия, благополучия, мирной и хорошей жизни в хорошем миленьком домике в деревне… Так хочется умереть, когда ты думаешь кого-то спасти этим, когда ради долга, ради чести, ради вселенной идёшь на совершенно безумный поступок… Настолько плевать, когда ты снёс так много миров в погоне за весельем, за интересной, красочной, необыкновенной жизнью… Настолько плевать, что хотелось расхохотаться на суде — они обрекли их на смерть. Так разве смерть является наказанием, когда её нисколько не боишься?
— Они обожгут ему руки… — тяжело вздыхает музыкант. — И вырвут крылья. Он — самый страшный преступник для них. А все знают, что значат крылья для демона…
Губы у девушки в меховом плаще дрожат. Но она не плачет. Её глаза совершенно, абсолютно сухие. Как и всегда. Она никогда не плачет. «Эта девчонка, которая в своей жизни не проронила ни одной слезинки», — кажется, так, смеясь, звал её когда-то Драхомир… Лишь плечи, руки и губы её дрожат — так, как было бы, если бы она рыдала… Это было очень на неё похоже…
Похоже на кого? Мария Фаррел не знала эту девушку, не знала этого музыканта Йохана. Она просто видела некоторый весьма странный сон и не смела ему сопротивляться… Она видела их с самого детства — только тогда не могла разглядеть лиц этих людей, услышать их имена, запомнить их голоса… Она слышала музыку — ту тоскливую, наводящую какой-то необыкновенный ужас и какую-то невозможную грусть, от которых хотелось плакать и кричать…
Это было как… воспоминание… Живое воспоминание… Странное, немыслимое воспоминание о том, чего с девушкой никогда не происходило. Интересно, об этом тогда говорил тот демон? Интересно, сойдёт ли она с ума из-за этого? Или — уже сходит? Это настолько неважно…
Мария замирает и снова обращает свой взгляд к небу — к тому, которое она всегда старалась не замечать… Она так давно не видела его — казалось, целую вечность… И совершенно не хочется что-либо говорить… Это лишнее. Совершенно лишнее, ненужное… Она краем глаза видит, как Йохан тяжело вздыхает, как отпускает ту девушку, что-то ещё говорит ей, как, после какого-то её замечания, отворачивается, спрыгивает с валуна и, хромая, направляется к самому морю. И стоит там очень долго… Словно чувствует себя виноватым в чём-то… Что за бред! Уж Йохан-то точно не был ни в чём виноват. Он был тем, кто всегда был настолько благоразумен, что обвинить его в чём-то было бы сущей неблагодарностью… Фаррел вздыхает и почему-то усмехается. Ей нравилось здесь. Даже учитывая то, что в этом месте ей постоянно виделась её смерть…
— Не вырвут… — очень тихо шепчет та девушка, спрятавшись за самым камнем, думая, что Мария её не видит. — Они не смогут вырвать у него крылья. Он это уже давно сделал сам — ради меня…
Бывшая принцесса лишь неслышно усмехается — она словно совершенно точно знала то, что та девушка обязательно скажет это…
Девушка открывает глаза и снова видит ставшую привычной обычную комнатушку в каком-то мотеле. Америка. Ей совершенно не нравится Америка. В Канаде было лучше. В Канаде у неё была хоть какая-то иллюзия дома. А тут… Тут не было ничего… Всё здесь было непривычным, неправильным… Мария была готова перенестись куда угодно, лишь бы не оставаться здесь — ей куда больше нравился Осмальлерд, когда она жила в поместье Хоффмана… Хоффман, вообще, был тем человеком, с которым было до жути интересно — он был очень начитан, очень умён, обладал неплохим чувством юмора… Её тянуло к нему — с ним можно было поговорить на абсолютно любую тему, он понимал практически всё. Мария всегда любила таких людей, как он — умных, обаятельных, тех, в ком сильна была та, противоположная солнечной стороне, половина человеческих качеств… Пожалуй, она обязательно в первую очередь, когда им с Мердофом удастся вернуться в Осмальлерд, свяжется с графом Хоффманом…
Её зовут Мария Фаррел, ей почти семнадцать и около недели назад она застряла в этом времени без возможности куда-то переместиться. Забавная ситуация, не правда ли? Девушка оборачивается, берёт какую-то книгу, рассматривает её. «Человек, который был Четвергом» Честертона — неплохой выбор, пожалуй… Кажется, дяде Джошуа нравились детективы этого писателя… Может быть, и следует прочитать…
Мария усмехается каким-то своим мыслям и снова закрывает глаза — ей хочется увидеть что-то ещё из тех воспоминаний, которыми наградил её тот демон, которого она, к собственному же удивлению, поцеловала…
Она летала во сне. Совсем не так, как летала когда-то в далёком детстве — паря над облаками и тихо, счастливо улыбаясь. Сейчас же она падала с какой-то башни… Падала — совсем не потому что приходилось выбирать между тем, быть ли застреленной вон теми стражниками или разбиться насмерть, упав с такой высоты. Просто падала.
Ей чудились лёгкие облака и тёмные грозовые тучи — она летела, падала, парила… Ей, пожалуй, всегда больше всего именно это в снах и нравилось — возможность летать… Возможность почувствовать то, что ощущаешь обычно при падении…
А ещё — те дикие пляски костров… Это полыхающее зарево, эти кровавые всполохи зари… Ей нравилось смотреть на них, ей нравилось представлять, как она перескакивает через эти костры, как хохочет какой-то странный, необъяснимо знакомый ей голос — и смеяться самой…
Но она, Мария Фаррел, просто стоит сейчас — на балконе некого старинного замка, одного из тех, какие обычно изображают на картинках в детских книжках… Ночь дышит ей прямо в лицо — на улице довольно прохладно, но погода при этом стоит довольно-таки неплохая (или именно потому, что было довольно прохладно). К ней кто-то подходит. Медленно. Бесшумно. Друзья так не ходят. Мария слабо усмехается и откладывает в сторону красивую старинную книгу, которую держала до этого в своих руках.
— Кто ты? — обращается она к человеку, который стоит рядом.
Он молчит какое-то время. А Фаррел снова хочется расхохотаться — в последнее время, пожалуй, она только и делает, что смеётся. Любопытно, что никто другой не счёл бы это хорошим поводом для того, чтобы посмеяться. А она считала. Ей было хорошо… И на душе становилось так легко от всех этих мыслей…
— Думаю — твоя смерть, — произносит он так уверенно, так зло и достаёт из ножен кинжал — длинный, острый, она видит отблески костра, что был разожжён под стенами замка, в этом лезвии…
Мария Фаррел с улыбкой смотрит на кинжал. Она совершенно не боится, хотя примерно представляет, что вскоре произойдёт. Но смысл теперь бояться? Смысл убегать? Смысл прятаться? Его нет. И никогда не было. Никогда — ни сейчас, ни в любое другое время. Это не первый сон, в котором она умирает. Ничего страшного не случится, если это произойдёт ещё раз — да, смерть даже во сне неприятна, но не оставляет никакого другого впечатления или желания после себя, кроме желания рассмеяться, желания презирать, желания смотреть свысока на всё это и улыбаться — ярко-ярко. И искренне. Совершенно искренне. Без грамма фальши. Странно это — она вся насквозь состоит из лжи и так ненавидит всякую фальшь в движениях, мимике… Иногда Мария даже удивляется себе.
