И он снова оказывается прав, — думается Мире. У неё, действительно, много друзей — те же Феликс или Фиера хотя бы. И они, действительно, за неё беспокоятся, хоть и не могут до конца понять, так как не теряли в жизни никого, кто был бы им так же дорог, как была ей дорога её мама. И они были дороги ей. Она не имела права оставить своих друзей, отвернуться от них — они от неё не отворачивались. И Феликс, и Фиера желали ей добра и всячески пытались её поддерживать, хотя просто не знали как. Да и Мира сама их отталкивала от себя, отворачивалась от них, считая их слишком чёрствыми, легкомысленными или равнодушными…

Девушка с грустью смотрит на те четыре палатки, поставленные посреди полянки. Вот — они пришли. Осталось ещё слишком много времени до того момента, как можно будет лечь спать. А ей так не хочется лишний раз говорить с кем-то — на её душе так спокойно и хорошо… Впервые со смерти её матери…

— Я приготовлю тебе настой из цветов алфеори для успокоения, — говорит Райн, прощаясь с ней.

Парень идёт к себе, оставляя её одну. Но теперь почему-то Мира не чувствует себя такой потерянной. Девушка стирает с лица последние слёзы. Браслет она по-прежнему прижимает к груди. Тяжёлый малахитовый браслет — из сплетённый из трёх нитей, на которые нанизаны крупные камни, вперемешку с бусинами из чистого золота.

Она чувствует, как атомы того, что было ей когда-то дорого, снова складываются во что-то целое…

Комментарий к II. I. Глава пятая. Королева сердец.

*Все беды, наверняка, происходят из-за неумения людей любить себе подобных…

Невозможно как-то изменить то, что происходит в мире, не научившись чувствовать и думать так, как нужно.

Невозможно стать наставником, не познав горе.

Невозможно стать наставником тому, кто готов избежать лишений, прибегнув к чернокнижию.

Чернокнижник - тот, кто не может чувствовать потому, что продал душу за возможность не страдать.

Все беды, наверняка, происходят из-за того, что люди чувствуют…

Из-за того, что им больно чувствовать…

Любые исправления латинского перевода данного текста (если вы знаете латынь) только приветствуются, так как это то, что перевёл гугл-переводчик.

========== II. Глава двадцать восьмая. “Тот” человек. ==========

По лазоревой степи

Ходит месяц молодой,

С белой гривой до копыт,

С позолоченной уздой.

Монистовый звон

Монгольских стремян —

Ветрами рожден

И ливнями прян.

Из кувшина через край

Льется в небо молоко;

Спи, мой милый, засыпай,

Завтра ехать далеко.

Рассвета искал —

Ушел невредим,

Меня целовал

Не ты ли один?

Как у двери Тамерла-

Новой выросла трава;

Я ли не твоя стрела,

Я ль тебе не тетива?

Ты — сердце огня,

Ты — песня знамен,

Покинешь меня,

Степями пленен.

Кибитками лун —

В дорожный туман,

Небесный табун,

Тяжелый колчан;

Чужая стрела,

Луна — пополам,

Полынь да зола —

Тебе, Тамерлан.

Тревожить ковыль — тебе —

В других берегах,

И золотом стыть — тебе —

В высокий курган.

А мне — вышивать

Оливковый лен,

Слезами ронять

Монистовый звон;

Обручью костра

Навеки верна —

Тебе не сестра,

Тебе не жена. *

Уже холодало. Шла всего лишь третья неделя сентября, но в Ростенне осень шла уже вовсю. По утрам здесь обыкновенно был столь сильный туман, что выйти на улицу. Из окна комнаты графини Хоффман было не видно даже здания, что находилось напротив. Просто ужасная погода! Отвратительная! Сыро! Промозгло! Тоскливо! В Истнорд-холле всё было совсем иначе — там до середины ноября сохранялась тёплая сухая погода, там осень знаменовалась тёплым ветерком и багряными листьями, а не проливными дождями, чахоткой и туманом. Анна хочет уехать. Уехать далеко — к себе в тёплый Истнорд, в Бьёфенд, в страну цветов, огромных каменных изваяний, зелёной травы, змей, большущих бабочек… В страну её детства и юности.

Ей вспоминается, как она в возрасте пяти-шести лет бежала по зелёной траве босиком в одной тоненькой лёгкой рубашке, вспоминает, как быстро вскарабкивалась на какого-то Бьёфендского идола, как вместе с братом прятались в тени развалин древнего храма, какие сказки рассказывала ей старая кочевница Радда… Она вспоминает танец гордой черноокой агратинки Чергэн, вспоминает, как Радда учила её гадать по колоде карт и по руке, вспоминает, как привольно жилось ей там — среди этого свободолюбивого народа, среди степей, лесов, под ярким солнцем… Ей вспоминается громкая быстрая музыка, под которую она сама пыталась танцевать… Ей вспоминается, как она бесстрашно ездила верхом по степи наперегонки с братом, Гитой и Мирелой, вспоминает, как хохотала Чергэн, смотря на них… А сама Анна в ту пору совершенно ничего не боялась — убегала из дома, а потом появлялась в городе, пела и танцевала на улице… Вспоминала, как разгневанный отец больно-больно хватал её за руку, как сажал под замок, а она потом всё равно убегала, вспоминала, как плакала мать и настаивала на том, что им нужно как можно скорее отправиться в Анэз, спустившись из окна, вспоминала, каким здоровым смуглым ребёнком она была тогда… Точь-в-точь агратинка! Маленькая, смелая, наглая, задорная, свободная… Ей было абсолютно плевать на приличия — она хохотала, когда ей хотелось хохотать, танцевала, когда хотелось танцевать, купалась нагишом в реке, вскакивала на лошадь, не боялась ничего, чего боятся девочки обычно…

И какой она стала?

«Истиной леди», как говорила мать… В тринадцать лет её отправили ко двору королевы Риделт. Долго же пришлось привыкать к совершенно другому образу жизни! Теперь больше нельзя было ездить верхом — только в карете, кричать, плакать, смеяться — проявлять, вообще, какие-либо эмоции, танцевать приходилось медленно, чинно, в тугом корсете, а не свободных рубахе и нескольких юбках… Это было так тяжело сначала… Это было почти невыполнимо. После той вольной, свободной, почти кочевой, жизни, к которой она так привыкла за время своего детства, быть фрейлиной королевы было очень тяжело. Куда более тяжело, чем кто-то мог бы предположить…

И вот — теперь она уже тоже бледна, тоже до неприличия худа, так же строга и степенна… Теперь она никуда не выходит без корсета — это же так неприлично. Теперь она не позволяет себе порой даже улыбнуться, если шутка кажется ей смешной — если никто больше не улыбнулся. Теперь она не позволяет себе говорить слишком громко — чтобы, не дай бог, кто-то не счёл её невежливой. Она старается не позволять себе даже мечтать о той свободе, которая была у неё когда-то давно — в детстве, когда она жила в Бьёфенде. Ей теперь самой хочется ворчать на Юту, когда та, завидев Хоффмана, радостно бросается ему на шею, когда буквально визжит от счастья, видя графа… Ей теперь самой хочется сказать, что «настоящие леди так не поступают»…

В кого она себя превратила?

В чопорную леди, превосходно знающую «своё место», умеющую поддержать «приличный разговор»? В человека, который был рабом обстоятельств? Она смотрела на других женщин «своего круга» и убеждалась, что почти все из них — в рабстве у обстоятельств и приличий. За всё время своего вращения в высших кругах она только один раз видела тот взгляд, которым взирала на всех гордая Чергэн, только один раз видела ту улыбку, которой улыбалась черноокая агратинка, только один раз слышала тот смех, которым смеялась прекрасная Чергэн… Теперь она вряд ли когда-нибудь забудет взгляд тех магических зелёных, словно изумруды, глаз. Вряд ли когда забудет то чувство, которое она снова испытала через девять лет после разлуки с Чергэн. Вряд ли забудет то чувство восхищения и зависти, которое вызывала эта необычная женщина…

Кажется, та герцогиня не носила корсета. Это было странным. Анне казалось это почти неприличным. Но, всё же, та женщина выглядела куда лучше остальных дам, украшенных драгоценностями. А ещё она пела… Пела так красиво, так необычно, что графине Хоффман захотелось подойти к ней тогда и поблагодарить за тот небольшой концерт…