Тогда возникал вопрос, кем же являлась сама мисс Хайнтс, почему за ней кто-то охотился, почему кто-то препятствовал этой охоте и был её покровителем? Альфонс вдруг подумал, что не знает даже этого. Не знает даже того, кем на самом деле является девушка, которую он хотел защитить.
— Позови, — тихо шепчет, почти выдыхает король. — Я хочу поблагодарить его. Мне не кажется, что это он напал на меня. Кстати, что с повязкой на моих глазах? Что-то серьёзное?
Леонард облегчённо вздыхает, кажется, он рад сразу двум вещам: тому, что его брата не считают виноватым, и тому, что разговор переводят на другую тему, — вскакивает и выбегает из комнаты, при этом громко хлопнув дверью. Теодор усмехается. Альфонс чувствует это, слышит это. А врач тихо подходит к нему и осторожно снимает повязку.
Яркий свет заставляет короля зажмуриться, впрочем, через секунду он осознаёт, что свет не такой уж и яркий: в комнате горит всего лишь одна настольная лампа, — и уже совсем чётко видит перед собой Теодора и доктора. Врачом оказывается пожилой человек, седой, не очень высокий, с белоснежной бородой, будто спустившийся из какой-нибудь детской сказки. Впрочем, как кажется Алу, это даже не совсем врач, скорее, лекарь, похожий на тех, что водились в средневековье.
— Вроде всё нормально, — произносит лекарь. — Когда вы были без сознания, мы перепугались, что тот ушиб, который вы получили, может сказаться на вашем зрении. Да и, к тому же, вам сейчас лучше не напрягаться. Лучше я верну повязку назад.
Альфонс кивает, и повязку возвращают на место. Вскоре король начинает засыпать. Сил у него не было даже на то, чтобы дождаться брата Леонарда и поговорить с ним, хотя, наверное, стоило бы сделать это. Неизвестно, сколько проходит времени, когда Ал проваливается в сон.
Комментарий к II. Глава девятая. Неизвестный.
Алиса - Моя Война
========== II. Глава десятая. Начало конца. ==========
Где бургундский год и бургундский день
Претворился в век,
С краской перемешивал свет и тень
Мастер Ян ван Эйк,
Окуная в краску гибкую кисть,
Он ловил лисицы-Времени след,
Отпуская душу на волю ввысь,
Он писал портрет,
Где сияло солнце на дне морей,
И плескалась радость в водах зеленых,
Где Печаль и Смерть, преломив копье, отступали прочь…
С неба сквозь леса корабельных рей
Улыбалась кротко людям Мадонна,
Золотом сияли глаза ее, побеждая ночь.
Золотом сияли глаза ее, побеждая ночь…
Где соборов кружево сплетено
За щитами стен,
Ночью пьет вино и глядит в окно
Николя Ролен…
Он сплетает судьбы, точно паук,
И уже почти не помнит молитв,
Только в тишине вдруг замкнулся круг —
Воплотился миф.
Отступила затхлость и умер тлен,
Заплясали искры в гранях оконных,
Дым от свеч застыл между райских роз
Золотым венцом…
В сумерки глядел Николя Ролен,
Преклонив колени перед Мадонной,
И струился свет от её волос
На его лицо.
И струился свет от её волос
На его лицо…
Праведным тебе уж давно не стать —
Только в этот раз
Не смотри, не думай — не убежать
От Мадонны глаз!
Скорлупа разбита, взломан замок —
Вылетай, душа, в цветное стекло,
Положи себе света лепесток
На холодный лоб.
Звезды попадали в полночный плен,
А художник видел нечто спросонья,
Наблюдая чудо сквозь щель во сне
И шепча «Аминь!»:
Плакал в полутьме Николя Ролен,
Отцветала осень Средневековья,
И летели листья ее к земле
В голубую стынь…
И летели листья ее к земле
В голубую стынь…*
Ричард чувствовал себя не самым лучшим образом, когда стоял рядом с этим человеком. Его звали Джим Блюменстрост, ему было уже пятьдесят шесть лет, и он был человеком достаточно влиятельным в своих кругах. В кругах, куда собирался попасть Ричард. Люди, что вращались вокруг Джима, были представителями разных профессий, впрочем, больше всего среди них было историков и богословов. Тех, общение с кем было сейчас просто необходимо предпоследнему сыну герцога Кошендблата. Он хотел бы вырваться из плена тех мыслей, что мучили его уже очень давно, с того самого момента, когда Грегор оскорбил его.
Грегор… Самодовольный индюк! Иначе Дик не мог его назвать. Старший брат был заносчив, никогда никому не помогал, всех считал обязанными ему подчиняться. Ричард сильно кривил бы душой, если бы сказал сейчас, что любит брата. Он не любил Грегора, а Грегор не любил его. Так было всегда. Да что там говорить, даже Хельга, эта вздорная мелкая тварь, как окрестил её про себя Ричард, побаивалась и не любила Грегора. Впрочем, Хель была всего лишь плодом своего воспитания. Она была вздорной, шумной, постоянно ворчащей, но достаточно глупой девочкой, на которую, пожалуй, не следовало обижаться. Но Дик уже не мог.
А кем был Джим Блюменстрост? Перед Джимом парень всегда терялся. Блюменстрост всегда был очень спокоен и даже тих, и от предчувствия подвоха Кошендблату было нелегко находиться рядом с ним. Джим был человеком невысоким, немного полноватым, странно бледным, его кожа была будто выцветшей, чёрные глаза его блестели, казалось, особенно ярко. Слишком ярко для обычного человека. Впрочем, возможно, это был просто плод разыгравшегося воображения. Руки этого человека были испачканы в карандаше, а сам он что-то рисовал. Ричард чувствовал себя неудобно. Этот мужчина был когда-то преподавателем латыни, того странного земного языка, в Академии магии, и именно он заметил тогда, что Ричард не только не глупее, но даже во многом талантливее своих старших братьев. Со спокойным, но любознательным ребёнком было работать проще, так что Джим Кошендблат нередко хвалил мальчика перед родителями. Впрочем, в Академию герцог и герцогиня приезжали редко, так что тех моментов, когда отец гордился, было не так много, как хотелось бы Ричарду.
Латынь давалась ему легко. Как и греческий, и кельтский. Как и земные языки, которые проходились в Академии. Тогда он был единственным учеником, который выбрал сразу три земных языка. Остальные, в основном, выбирали только латынь или только греческий. В классе по кельтскому языку было всего несколько человек, правда, Ричард как-то умудрился ни разу не пообщаться ни с одним из них. Наверное, по двум причинам: в парах они никогда не работали, в отличие от уроков по греческому и латыни, да и, казалось, одноклассники не особенно хотели с ним общаться. Ричард всегда чувствовал себя неудобно в том классе.
Со своими родными Джим Блюменстрост не общался. Или почти не общался. Ричард ни разу не слышал, чтобы он хоть когда-то обмолвился о том, кем являются его родные. Было жутко любопытно — почему? Фамилия «Блюменстрост» была не слишком известной, скорее всего, она принадлежала какому-нибудь не слишком знатному и богатому дворянину.
На столе Джима стояла старая фотография. Даже не чёрно-белая, а какая-то желтовато-коричневая, такая, которую могли сделать разве что в какой-нибудь деревушке; изображение на ней было не слишком чёткое, да и сама фотобумага была изрядно помята. На ней была запечатлена красивая девушка, взгляд её был весьма кротким, а сама она казалась уставшей. Присмотревшись, юноша заметил, что эта девушка прикрывала руками живот, она улыбалась, но счастливой почему-то совсем не казалась. Скорее печальной, грустной. Такой несчастной… Кем она была? Женой Джима Блюменстроста, которую он замучил и теперь чувствовал себя виноватым за её смерть, и поэтому не говорил о ней? Сестрой, что не смогла быть счастливой, за несчастье которой он чувствовал свою ответственность? Дочерью? Нет… Дочерью она никак не могла быть. Слишком старой была фотография. Или, может быть, эта женщина была любимой девушкой Блюменстроста?
— Эта девушка… — пробормотал Ричард задумчиво, не сводя взгляда с лица, изображённого на фотокарточке. — Вы хорошо знали её, да, сэр?
Джим кивает. В его глазах появляется то знакомое странное выражение полузабытой скорби, которая ничуть не тревожит, а, кажется, даже греет его душу. Дика всегда это удивляло. Но он всегда молчал об этом. Джим Блюменстрост не любил, когда кого-нибудь что-то удивляло, сам он, казалось, никогда и ничему не удивлялся. Было ли это просто привычкой или состоянием его души, Ричард не знал. И, наверное, никогда не узнает. Впрочем, это знание ничего существенного ему бы не дало, следовательно, гнаться за этим знанием было просто глупо. Это когда-то сказал ему сам Джим. И, последовав однажды этому совету, Дик заметил, что жить стало немного проще, нежели раньше. Во всяком случае, так казалось.
