— Шутишь?

— Нисколько. Садись. Я тебе расскажу о нем. И кое-что о шахматах, которые нас с ним сблизили.

Костя уселся поудобнее в кресло и Саша начал свой рассказ:

— Ты извини меня, друже, но я начну по-писательски издалека, “от печки”, с широкой мраморной лестницы Кремлевского дворца. Вступая на нее, вспомнил я, как когда-то поднимались здесь цари в роскошных одеяньях, бояре в собольих шубах, позднее вельможи в седых паричках и золоченых кафтанах. И, конечно, ослепительные дамы, сверкающие оголенными плечами и бесценными драгоценностями. Представил себе и стройных генералов в белоснежных мундирах с эполетами и бриллиантовыми звездами. Может быть, проходя под батальной картиной, висящей над лестницей, кое-кто из них узнавал детали перенесенного ими боя.

Теперь вместе со мной вверх стремилась толпа совсем иных людей в современных пиджаках, многие с колодками государственных наград. Среди них и женщины, скромно причесанные, в строгих костюмах.

Направлялись мы не в красочную Грановитую палату с полукружьями старинных сводов, а заворачивали влево в длинный Большой Кремлевский зал с хорами для музыкантов. Внизу на сияющем паркете под их музыку грациозные пары прежде танцевали котильоны, мазурки, вальсы.

Теперь зал был переделан для больших собраний, съездов. Но оказался для этого крайне неприспособленным. Оратора едва слышали в первых рядах. Пришлось каждое место снабдить радионаушником. И я, делегат Всесоюзного съезда изобретателей, сидел в самом зале, а как бы слушал его трансляцию.

Дошла очередь выступления и до меня. Об очень многом хотелось мне, Костя, сказать. Всплыли в памяти горьковские слова: “Человек — это звучит гордо!” И подумал я, друже, что знали былые посетители этого дворца, скажем, о “Вольтовой дуге”, полученной, кстати сказать, русским ученым Петровым в начале восьмисотых годов, раньше физика Вольта? Или о дуговой электролампе (свече) Яблочкова, положившего начало электросвету современности, или электрической лампочке накаливания Ладыгина, намного опередившего Эдисона? Самолет Можайского с паровым двигателем первым из аппаратов тяжелее воздуха оторвался от земли.

— Первая паровая машина на паровозе наших уральцев, братьев Черепановых, — вставил Костя, — работала в Барнаульской глуши раньше паровой машины Уатта.

Увлеченный Званцев вспомнил о РАДИО, открытом профессором Поповым и тщетно оспариваемое в Международном суде итальянцем Маркони. И радиолокацию, пришедшую с Запада в сороковых годах, а она уже практически применялась на учениях Балтийского флота тем же Поповым на сорок лет раньше.

— Знакомая нам с тобой, Костя, косность невежественного начальства, — завершил Званцев начатый им гневный перечень. — Та же судьба, — продолжил он, — была и у вертокрылой летательной машины, геликоптера Сикорского, импортированного из Америки, с легкой руки романа “Мол Северный” (1951 г.) названная “вертолетом”. Впервые примененное мной слово вошло в русский язык. Горькой традицией России стало пренебреженье русской мыслью. Даже использование ее на Родине называлось многозначительным и досадным словом “внедрение” — то есть преодоление сопротивления, нечто вроде забивания костыля в стену молотком.

— Как же ты выступил с такой высокой трибуны?

— Когда я взошел на нее, знавшую прославленных ораторов, когда увидел световую надпись, предостерегающую о краткости отпущенного мне времени, то понял, что не стоит повторять всем известное о не использовании русского приоритета. И в невольно горячих словах показал всю позорную бессмысленность халатного пренебрежения трудом изобретателей, которые вместо унизительного сгибания спины перед номенклатурщиками могли бы сказать: “Изобретатель — это звучит гордо!”

— И как зал?

— Видимо, задел я делегатов съезда за самое живое и, возвращаясь по проходу между рядами кресел, едва успевал пожимать тянущиеся ко мне руки. Внезапно дорогу мне преградил коренастый человек в усах на мужественном, кавказского типа лице, шепнув:

— В Георгиевском зале. Исключения подтверждают правила…

— Это профессор Илизаров, один из четырех заслуженных изобретателей СССР, — догнав меня, с придыханием сообщил шустрый журналист.

Я слышал об этом примечательном человеке и был рад предстоящей встрече.

Торжественный беломраморный зал. Сверкающие стены его покрыты золотом имен всех Георгиевских кавалеров былого времени Российской империи. Я не удивился бы, прочтя имя Илизарова среди славного перечня, хотя, он, идя на операцию, меча не обнажал, лишь скальпель держал в защищенной перчаткой руке.

Мы сразу нашли в толпе друг друга. Я его — по усам, он меня — по бороде.

Оказалось, что мы заочно знакомы и по фантастике, и по шахматам, но побеседовать нам не удалось. Тот же шустрый репортер притащил фотографа, который снял “двух фантастов”. И вот она, увеличенная до портретных размеров фотография, висит здесь на стене.

— Надеюсь, вы встретились?

— Беседа состоялась у него в номере в гостинице “Россия”. Я сказал ему:

— О вашем удивительном аппарате слух идет. Скажите, как вам это удалось?

— Изобрести или реализовать? — спросил он меня.

— Второе еще поразительнее. Ведь Эдисон говорил, что изобрести — это лишь 2 %, а 98 % — довести до дела, реализовать, распространить, получить выгоду. Или вы — волшебник?

— “Волшебник из деревни”, — усмехнулся в усы Гаврила Абрамович. — Вернее, из села. Был я сельским врачом, когда взбрело это мне это в голову во время обдумывания очередного хода в шахматной партии по переписке. В селе-то партнеров нет — учитель да милиционер. Я очень люблю лошадей, а лучший конь в колхозе сломал себе ногу. Я места себе найти не мог, узнав, что его на живодерню отправляют. Чуть не проиграл, записав ошибочный ход. Ладно, не успел на почту снести. Деревенским партнерам я по ладье вперед давал, а они меня и выручили, вернее коня о трех ногах, — говорил он обо всем этом, как о чем-то забавном.

— Выручили в шахматах? — удивлено переспросил я.

— Да нет! — по-хорошему рассмеялся профессор Илизаров. — Когда я вскрыл конверт с не отправленным письмом, то рядом с записью шахматного хода увидел свой эскиз приспособления из двух обручей, соединенных винтами. Ведь придумывание хода и изобретательство процессы схожие. Вот я, должно быть, раздумывая над ходом, непроизвольно рисовал приспособление для скрепления сломанной кости.

— Без всякого гипса? — удивился я.

— Вот именно! И я сразу побежал к председателю колхоза коня спасать. У него учитель с милиционером по делам сидели. При них я и выпалил свою идею.

— Они ж не медики!

— Да. Боюсь, не слишком меня поняли, но коня всем жалко, да и шахматы объединяют. Вот не медики меня и поддержали. Председатель на большинство голосов любил ссылаться, ну и согласился. Тут я с помощью местного кузнеца Михая потрудился, пока мой пациент на трех ногах прыгал. Потом с ассистентами фельдшером и колхозным конюхом операцию провели. Лошадь усыпили, костный перелом соединили и по обе его стороны на вбитых в здоровую кость гвоздях закрепили два обручи, крепко стянув их винтами. Так и оставили конягу досыпать. А он очнулся и к удивлению нашему на все четыре ноги встал. Лучше здоровой кости обручи с винтами, как в железном сапоге, ногу ему держали. И срослась у него нога скорее, чем загипсованная. Под нагрузкой кровообращение лучше оказалось. Вскоре сняли мы с него кузнечной работы аппарат.

— И что потом?

— Доложил я по медицинской инстанции, но никто мне не поверил, потому что хирургия самая консервативная отрасль медицины. Ведь ножом в тело больного вторгаются. А по Гиппократу “Не повреди!”.

— Но как же признали вас, профессором сделали?

Илизаров усмехнулся:

— Лишился я шахматного партнера. Выдвинули учителя в область очень высоко. И вытащил он меня в областной центр. Вот туда я вас приглашаю приехать, и все там покажу.

— А в Москве нельзя? — робко спросил я.

Профессор снова рассмеялся:

— Только в одной клинике областного подчинения МОНИКИ пошли мои аппараты, уже сверкающие никелем, а в соседних городских больницах — гипс…