— Так говорил Паустовский.
— Так все люди Земли скажут, за исключением негодяев, которые кое-где ими правят.
Три года печатал маленький “Искатель” большой роман “Фаэты”. Настала пора сдать рукопись редакторше, выделенной Максимовой.
Роман, уже напечатанный в “Искателе”, был признан удавшимся, и договор на него перезаключен по высшей ставке.
Узнав об этом, друг Званцева Юрко Тушкан изумился:
— Ну ты, колдун, Сашко! И не заплатил заинтересованным лицам “полагающиеся” шесть тысяч рублей?
Званцев возмущенно замотал головой.
Он по-прежнему обитал летом в чудесном Абрамцеве, гуляя со своим любимым псом боксером Бемсом.
В этот раз он не просто обдумывал очередной замысел, а шел с маленькой корзиночкой к знакомым садоводам за клубникой.
Укорачивая дорогу, он пошел через участок Гали Хенкиной, жены знакомого шахматного журналиста Виктора Хенкина. Она стояла на крыльце и пригласила писателя зайти.
Телевизор был включен. Шла передача “Очевидное — невероятное”, где ведущий Сергей Петрович Капица, сын знаменитого академика, пытался обосновать ортодоксальный вывод из очередной версии тунгусского взрыва 1908-го года.
— Вы только послушайте, что здесь говорится “у ковра науки”, — произнесла острая на язык юристка Галя Хенкина, и ахнула.
Дверь с веранды сама собой открылась, и в ней появился боксер Бемс, держа в зубах оставленную Званцевым на ступеньках крыльца корзиночку для ягод.
Званцев подчинился собачьему укору и, не досмотрев передачи, простился с хозяйкой, отправившись за клубникой.
А когда принес ягоды на дачу, Танюша протянула ему телеграмму от редакторши “Фаэтов”.
“Роман под ударом ученых. Срочно приезжайте”. Дальше — домашний адрес и подпись.
Званцев, помня былую реакцию ученых на его романы, в душе благодарил редакторшу за своевременный сигнал, тотчас помчался к ней в Москву, по случаю воскресного дня, по домашнему адресу.
Он нашел нужный дом в районе Зоопарка. В подъезде строгая тетя-дежурная долго расспрашивала к кому и зачем он идет, сообщив, наконец, что это кооперативный дом работников КГБ. Не задавая себе ненужных вопросов, он вошел в уютную, со вкусом отделанную квартиру.
— Я рада, что вы приехали ко мне. Вы единственный, кто может выручить меня. Я сварю вам кофе. Французский коньяк полувековой выдержки.
— Спасибо. Мне ничего не надо. Но что с вами случилось?
— Ах, не говорите. Меня посадят в тюрьму, а без меня ваш роман не выйдет.
— В тюрьму? Как это может быть?
— Это дом КГБ. Если я не заплачу очередной взнос их кооперативу, то… Вы понимаете?
— Признаться, нет.
— Это же КГБ! И этим все сказано!
— Но Берии давно нет!
— Ах, Боже мой! Когда это было, чтобы хрен слаще редьки был? Дайте мне шесть тысяч взаймы.
Званцев, невольно вспомнил Юрко Тушкана, говорившего о такой сумме, и сказал:
— Таких денег у меня с собой нет. Но три тысячи я вам дам.
— Ну, хотя бы! Давайте, давайте!
— Я вам выпишу именной чек, и вы завтра утром получите деньги в Сберкассе на Пушкинской улице, шестнадцать.
— Че-ек? — разочарованно протянула хозяйка неоплаченной квартиры. — А меня не посадят с ним?
— Что вы! Я никогда не рассчитываюсь наличными, а выписываю чек. И когда даю взаймы, то мне возвращают долг в эту же Сберкассу на мой счет.
— Как в банке, — вздохнула она.
— Как в банке, — подтвердил Званцев.
“Шесть тысяч! Что это совпадение? — размышлял он, покидая уютную квартиру в кооперативном доме работников КГБ.
На следующий день 3 000 рублей были сняты со счета Званцева, а через три месяца возвращены обратно.
Вскоре роман “Фаэты” вышел отдельной книгой и никаких протестов со стороны науки не вызвал.
Званцев считал, что выполнил завещание великого ученого.
Глава четвертая. Академия “безумных наук”
Он — академик, и всем известен,
Обрел он славу все ж наконец.
Безумству храбрых поём мы песни.
Отваге мысли — хвалы венец! Весна Закатова
Званцеву, действительному члену Общества испытателей природы при Московском университете, позвонил по телефону председатель секции физики профессор Дружкин:
— Не могу не выразить сожаления, что Великий физик Нильс Бор встречался с писателями под вашим председательством, но не посетил нашего Общества, действительными членами которого были не только Тимирязев, но и Фарадей.
— Могу только сожалеть об этом. Встреча была очень интересной.
— Конечно, он повторил свою знаменитую мысль о кризисном переизбытке физических знаний в ожидании сказочной силы “безумных идей”?
— Да он говорил об этом, приведя пример теории относительности двадцатипятилетнего патентоведа Альберта Эйнштейна из Швейцарии.
— Но Бор не сказал, о тщетных попытках Эйнштейна создать единую теорию поля?
— Нет, он этого не касался.
— Тогда я приглашаю вас на встречу с научным сотрудником Пулковской обсерватории, нашим ленинградским действительным членом Общества испытателей природы, с которым стоило бы повстречаться Нильсу Бору, чтобы воочию увидеть носителя безумных идей физики завтрашнего дня.
— При такой вашей подаче предстоящей встречи я боюсь остаться без места в большой аудитории Зоомузея, которая за вами закреплена.
— Вам — почетное место в первом ряду.
Званцев пообещал непременно быть.
С первого ряда, где не было пюпитров, как во всех остальных рядах, уходивших амфитеатром к высокому потолку, навстречу Званцеву поднялся русский богатырь с картины Васнецова, только без бороды:
— Лев Александрович Дружкин описал мне вас, и я сразу узнал. Я буду вашим соседом. Протодьяконов Михаил Михайлович. Будем знакомы.
— Очень рад. Дружкин рассказывал мне о вас. Профессор, доктор технических наук, заслуженный деятель науки и техники. Заместитель директора Института Физики Земли Академии Наук СССР.
— Лев Александрович перестарался. Слава Богу, уже не замдиректора. С плеч долой. Теперь только Зав. лабораторией.
В аудиторию вошел Дружкин в сопровождении невысокого, склонного к полноте человека, направляясь к стоящим Званцеву и Протодьяконову.
— Позвольте представать вам, Александр Петрович и Михаил Михайлович, нашего советского Эйнштейна Илью Львовича Герловина, вторгающегося в физику наших дней с позиций двадцать первого века.
— Рад познакомится с обладателем Машины времени, — отозвался Званцев.
— Я читал ваши книги, Александр Петрович, и был уверен, что вы обладаете такой машиной и щедро предоставляете ее читателям, перенося их в будущее, — с предельной вежливостью раскланялся Герловин, пожимая Званцеву руку.
— А это, — продолжал, обращаясь к Герловину, Дружкин, — ваш потенциальный сторонник, заслуженный деятель науки и техники, один из руководителей Института физики Земли Академии Наук, профессор Протодьяконов Михаил Михайлович.
— Очень рад, Михаил Михайлович, — с той же вежливостью поздоровался ленинградский гость. — Я читал в “Технике — молодежи” вашу интереснейшую теорию электронных оболочек. Вы оказались удачливее меня, опубликовав новую идею хотя бы в популярном журнале. То о чем я доложу вам сегодня, мне не удается нигде опубликовать.
— Что расходится с ортодоксальными взглядами, проходит с трудом, — ответил Протодьяконов.
Дружкин с Герловиным прошли за длинный стол перед занимавшей всю стену доской, и он представил слушателям гостя, который заговорил тихим, но уверенным голосом:
— Когда я начинал свою работу четверть века назад, “неделимый”, в переводе с древнегреческого, атом уже был разделен. И физики знали шесть элементарных частиц, определяющих гипотетическое “планетарное” строение атома, предложенное Нильсом Бором, когда ядро атома — протон, уподобляется солнцу, а вращающиеся вокруг него электроны — планетам. Эта гипотеза лучше всего дает ощущение бесконечности. Если электрон — минипланета со всеми видами вещества, то они тоже состоят из миниатомов с миниэлектронами, подобными мини-минипланетам и так углубляясь до бесконечности. На самом деле все обстоит не так просто, а может быть, вернее сказать, значительно проще. Сейчас элементарных частиц известно уже свыше двухсот, большинство из них короткоживущие, миллионную долю секунды. Сразу замечу, что это с нашей “неподвижной” точки зрения, а с точки зрения самих частиц, двигающихся с субсветовыми скоростями, когда их время, по теории относительности, бесконечно растягивается, наша миллионная доля секунды для обитателей этих частиц, если бы они существовали, обернулась бы, многими миллиардами их лет.
