Брежнев: Это как же прикажете вас понять? Как отказ подчиниться решению Президиума нашей партии?

Хрущев: А это как вам будет угодно. Но до очередного съезда партии я со своего поста добровольно не уйду.

Брежнев: Угроза гражданской войны за королевский престол, как в европейской истории?

Суслов: (вставая) Товарищ коммунист Хрущев! Вы ставите под угрозу свое пребывание в рядах Коммунистической партии Советского Союза. Личные амбиции не могут стоять выше партийной дисциплины!

Звонок красного кремлевского телефона на письменном столе Никиты Сергеевича. Брежнев по-хозяйски снимает трубку.

Брежнев (в трубку): Брежнев слушает. Кто? Командующий внутренними войсками? Привет, товарищ генерал! Так точно, он вернулся. Не сиделось Никите Сергеевичу в отпуску. Простите, генерал. Никак не могу. Идет заседание Президиума ЦК. Он здесь, сейчас выступает и позже позвонит вам. Что? Настаиваете? Неотложное дело, говорите? Что ж, попрошу его взять трубку. Никита Сергеевич, непременно вас просит командующий. Должно быть, гражданскую войну начать готов, в которой всем не поздоровится.

Суслов: Коммунист Хрущев! Предотвратите столкновение!

Хрущев встает, подходит к своему, занятому Брежневым столу. Берет у него телефонную трубку.

Хрущев: Здоровеньки булы, генерал! Как внук? Растет? За бабами еще не бегает? Ну, подожди, подожди. И со мной тоже подожди. Вот вернулся продление отдыха оформить, чтобы нам с тобой на рыбалку ездить. Тебе еще рано? Время не летит, а уходит. Нет, нет! Ничего не треба. Людей беречь надо. Понял? Ну, тогда, здоровеньки булы.

Кладет трубку и обращается к членам Президиума

— Он понял. Надеюсь, и вы все тоже…

Занавес

Перечитал Званцев и задумался, мысленно говоря сам с собой: “Так. Три поочередных первых лица государства: Первый — Сталин, как бы, вынесенный за скобки. О нем, “вожде всех времен и народов”, диктаторе-параноике уже все сказано. За ним — Хрущев, разоблачитель его культа личности, вернувший незаконно осужденных узников концлагерей, стремящийся накормить народ, насаждая кукурузу даже там, где она не растет, пославший привить индустриальные порядки в деревни рабочих, горожан, не понимающих сельского хозяйства, строил дешевые дома, чтобы расселить коммуналки. В условиях холодной войны стучал на трибуне ООН перед всем миром снятым с ноги ботинком, обещая показать им “Кузькину мать”. И этот Хрущев якобы без боя, избегая кровопролития ради сохранения своей власти, уступит ее? И наконец, идущий ему на смену Брежнев, кого раскусил Женя в своей пьесе, показывая, как он готовил убийство Хрущева, потом, будто бы добьется его смещения голосованием. Трудно поверить Загорянскому или Третьему!“

И Званцев отложил взрывоопасную пьесу в долгий ящик.

А через два года все случилось почти так, как написано в конце пьесы Женей или Третьим.

Началась двадцатилетняя эра Брежнева, создающего себе образ доброго дяди или дедушки, “писателя”, безобидного любителя орденов и золотых звезд Героя, мирного правителя, что не помешало ему раздавить танками “Пражскую весну”, развязать грязную Афганскую войну ради торжества в мире коммунистической идеологии. И спустя десятилетия не такой уж неожиданной окажется пьеса Загорянского о задуманном Брежневым убийстве Хрущева. Но Званцев писать обо всем этом не решился. А знавшего это еще задолго Загорянского уже не было в живых.

Глава шестая. На Дальний восток

Камчатская береза

Искручена, изверчена… Михаил Львов

Летом 1963-го года военный журнал ”Старшина-сержант” организовал поездку по пограничным заставам на Дальний восток творческой бригады.

Принять в ней участие предложили Званцеву. Перспектива посетить Камчатку и Сахалин привлекла его, и он согласился.

Кроме него в нее вошли: как руководитель — главный редактор журнала полковник Власов, его заместитель, военный моряк, капитан второго ранга Корольков, которого звали в бригаде Кавторанг, художник журнала Захаржевский, поэт Михаил Львов, композитор Аверкин и солист Большого театра баритон Дементьев.

Самолет перенес их всех в Хабаровск. Промежуточная посадка была в Омске. Это взволновало Званцева. С Омском были связаны его детские и юношеские воспоминания. Но ровный, словно выглаженный аэродром с посадочными полосами, стандартные аэродромные приземистые здания, ангары, похожие на выбросившихся на сушу китов и подвижная параболическая антенна, ощупывающая воздушное пространство, настолько не походили на знакомый Званцеву Омск, что не вызвали у него никаких ассоциаций. И он полетел дальше на Восток, любуясь в окно пассажирского салона самолета сибирскими просторами внизу, зеленым морем неоглядной тайги или закрывающим все, залитым солнцем знакомым сказочным океаном с застывшими белоснежными волнами, вздымающимися не то смерчами, не то волшебными замками.

В Хабаровске Званцевым завладело местное телевидение. И он поразил дальневосточных телезрителей, показав захваченную им статуэтку “догу” пятитысячелетней давности. Люди увидели скульптурное изображение человекоподобного существа в скафандре с герметическим шлемом и спиральными галактическими символами на космическом костюме.

Утром в гостиничный номер, где поселили Званцева вместе с полковником Власовым, ворвалась молодая женщина, привлеченная не передачей писателя, а им самим, дочь его былого соратника на Урале, а потом в Подлипках, где они вместе работали над созданием электроорудия, инженера-электрика Валентина Васильева. Званцев знал в Белорецке Ирочку еще ребенком. Теперь она стала матерью двух сыновей. Увидев Званцева по телевидению, она отыскала его. И он почувствовал, что на мгновение перенесся во времени на пологие, самые древние на Земле горы, на далекий завод, с его доменными печами, мартенами, плавки в которых отражались огненными зорями в зеркальном пруду.

После этой сердечной встречи, состоялось первое выступление бригады перед пограничниками недалекой от Хабаровска пограничной заставы на неспокойной тогда китайской границе. Ребята в зеленых фуражках глазам не верили, видя статуэтку “догу” в руках московского писателя. Михаил Львов читал проникновенные стихи, а композитор Аверкин на аккордеоне аккомпанировал Дементьеву, с оперным мастерством исполнявшему пограничникам его песню о них: ”Мама, милая мама”.

В благодарность гостям, командование заставы устроило им прогулку на моторном катере по реке Уссури, не уступающей таким европейским рекам, как Рейн или Дунай.

Посередине водной преграды проходила граница с Китаем.

Гости вскоре убедились в этом, увидев в лодке рыбака в соломенной шляпе с огромными полями, старательно гребущего, при виде катера, к середине реки, чтобы оказаться… в Китае.

— Беда с ними, — пожаловался сопровождающий гостей капитан, командир заставы. — Все норовят рыбу у нашего берега ловить, словно у них ее меньше. Я не удивлюсь, если под рыбацкой робой скрыты офицерские погоны, хотя рассматривать в нашей округе нечего. Разве что бдительность пограничников проверить.

— А ведь дружба какая была! — вздохнул Дементьев.

— Она еще вернется. Не может не вернуться. Они же коммунисты, как и мы, — успокоил баритона капитан, добавив: — Милые бранятся, только тешатся.

Рыбак достиг середины реки и оттуда погрозил кулаком.

— Милый тешится, — заметил Дементьев.

Творческая бригада прямо с заставы направилась на аэродром, чтобы лететь на Камчатку.

— И куда он торопится, наш полковник, — ворчал композитор. — Только я договорился по возвращении с заставы еще раз заглянуть на ночь в гости к одной официанточке прелестной.

— Не огорчайтесь, тезка, (его, как и Званцева, звали Александром Петровичем). Мы пролетим над вулканом, в долине горячих гейзеров побываем.

— Все мы горячие гейзеры. И от вас, видел я, утром прелестная дамочка выходила. Куда вы на ночь полковника сплавили?

— А вы его спросите, — поморщился Званцев.