Волненьем жгучим буду жить.
Змеиный яд болезни лечит,
Желанный яд кровь освежит.
Придёт, как гром, моё мгновенье
Смогу счастливцем страстным стать
И за одно прикосновенье
Полжизни радостно отдать!
Хочу сраженным быть не сталью,
А приоткрытою вуалью.
Теплоход “Победа”, завершая круиз, отплывал из Гавра. Впереди Северное море и “Кельнский канал” через Западную Германию.
Советские туристы покидали Францию, а французы провожали их. Званцев никогда не думал, что на пристани соберется такая толпа. И когда корабль отчаливал, французы запели “Подмосковные вечера”. Это говорило о многом…
Глава шестая. На корабле через поля и веси
Страна всегда передовая,
Бетховен, Эйлер, Гейне, Гёте!..
Но как могла, народ свой предавая,
Дойти до гнусного ты гнёта? Весна Закатова
Теплоход “Победа”, оставив позади пролив Ла-Манш и оказавшись в Северном море, вошел в Кельнский канал. Проложенный через Германию, он выводил судно прямо в Балтийское море.
Но при пересечении кораблем Европы по этой искусственной прямолинейной реке остановок круизом предусмотрено не было. Туристы лишь могли издали восхищаться исполинским Кельнским собором, воплощением готической архитектуры, который, подобно Исаакию в Петербурге, строился сорок лет. А дальше они могли с корабельной палубы, как из окна вагона любоваться немецкими пейзажами, фермерскими полями и ухоженными, как сады, лесами. Туристы роптали.
— У нас на эстраде в таких случаях публика требует деньги обратно, — возмущалась артистка Савва.
— Что с возу упало, то пропало, — философски замечал ее муж, карикатурист Борис Ефимов.
— Смотрите, — говорила Женя Калашникова, — рыбаки с удочками сидят и не кулаками нам грозят, как турок в Босфоре, а приветливо руками машут.
— Гитлер капут! — крикнул рыбакам Антонио Спадавеккиа.
Рыбаки согласно закивали, что-то крикнув в ответ.
Высоченный “работник Метростоя” укоризненно покачал головой.
— Не повезло нам со знакомством с Германией, — пожаловался Лифшиц.
— Я в прошлом году был в Западной Германии и вывез оттуда загадочную реликвию. Хотите, я прочту вам, что написал по этому поводу. Увидите теперешних немцев и даже великого Эйлера с его удивительным слугой, ну, и наших искателей истин, — неожиданно предложил Званцев.
— Хотим, хотим, — послышались голоса туристов.
— Пожалуйста, здесь на палубе, а не в салоне, — попросила Савва.
Званцев принес из каюты рукопись и прочитал свой новый рассказ, как 12 лет назад в клубе писателей читал “Взрыв”:
З А Г А Д О Ч Н А Я Р Е Л И К В И Я
В стране идей “Изобретании”,
Мечта где — первый цвет весны,
Фонтанами где бьют дерзания,
Становятся где явью сны. А. Казанцев.
рассказ о научном поиске
Я вывез из Западной Германии удивительную реликвию, о чем хочу рассказать.
В прошлом году я, как вицепрезидент Постоянной комиссии ФИДЕ по шахматной композиции, приехал в ФРГ и перед началом очередного конгресса гостил у своих шахматных друзей Герберта и Марианны Йенш.
Они жили в наследственном доме в пригороде Франкфурта-на-Майне, чудом уцелевшем во время американских бомбардировок. Объяснялось это чудо тем, что в тишайшем, утопающем в зелени местечке с вымытыми мылом улицами располагалось производство “Фарбенин-индустри”, пакет акций которого принадлежал американским владельцам. Там и работал Герберт, ведя какую-то картотеку, вместо того, чтобы, как до войны, быть оперным режиссером.
Марианна помогала мне совершенствоваться в немецком языке и варить удивительно просто чудесный кофе.
У них было два сына: Ганс, похожий на мать, такой же светловолосый, мягкий, задумчивый, и, весьма самостоятельный, Иоганн, подросток, собранный, весь в отца, крепыш с отрешенным взглядом, прозванный в семье за успехи в русском языке Ваней. Оба юноши приобщались к русской культуре и, преодолевая застенчивость, говорили со мной на моем родном языке.
Ганс, неплохой музыкант, играл нам на рояле Баха, Моцарта, Бетховена.
Помню, я назвал музыку Бетховена не умирающей. Герберт оживился:
— Бетховен! Какой титанической внутренней силой нужно обладать, чтобы теряя слух, продолжать жить миром звуков, создав так и не услышанную им девятую симфонию, этот шедевр симфонизма, полный света и ликования, любви и радости, чего сам он был лишен. А творение его и ныне восхищает миллионы людей.
Герберт всегда говорил несколько выспренно, но искренне и закончил свою тираду вопросом:
— Есть ли еще подобный пример в истории человечества?
— Может быть, Гомер? — предположил я.
— Всевидящий слепец! Певец фантазии, подвига и красоты! Превосходный пример, но не тот, какой мне хотелось бы услышать.
— Из математики! — неожиданно подсказал Ваня-Иоганн.
— Конечно, — согласился я. — Есть видные математики, от рождения слепые.
— Не то, не то! — воскликнул Герберт. — От рождения слепой живет в особом своем мире, не познав богатства нам доступных ощущений. Ваня, вступив в нашу беседу, видимо, имел в виду другой пример, не менее трагический, чем потеря слуха гениальным Бетховеном, не сломленным все же этим несчастьем.
— Кого же? — спросил я.
— Эйлера, — ответил Иоганн.
— Мы, инженеры, — согласился я, — и ныне при расчетах пользуемся его формулами в самых разных областях техники.
— Эйлер — это Бетховен от математики, — говоря это, Герберт даже торжественно поднялся с места. — Вы вправе гордиться, что он был российским академиком, членом Петербургской Академии Наук.
— Почему же вы ставите судьбы Бетховена и Эйлера рядом?
— Потому что этот титан науки к концу жизни потерял зрение, но продолжал творить. И последние двадцать лет диктовал свои фундаментальные открытия… подумайте только!.. своему слуге!..
— Жюль Верн, тоже ослепнув, продиктовал свой последний роман внучке. Но записать математические трактаты!.. Должно быть, удивительный был у Эйлера слуга!
— Вот именно, удивительный, а главное, никому неизвестный!
— Как странно! Пожалуй, за двадцать лет у Эйлера можно было многому научиться, пройти курс нескольких университетов.
— Я обладаю двумя реликвиями, случайно доставшимися мне. Одну я предназначаю за его музыкальные успехи старшему сыну Гансу, а другую — младшему, в расчете, что Иоганн вырастет, станет математиком и оценит ее. Я сейчас их принесу.
И он скрылся.
— Если бы вы знали, как Герберт ими дорожит, — вздохнула Марианна. — Но, боюсь, что мальчикам нашим они не так уж и нужны! — и она виновато улыбнулась.
Вернулся Герберт, держа в руках небрежно исписанный старый нотный лист и еще обрывок пожелтевшей бумаги с какими-то знаками и линиями.
— Подлинники! — с гордостью коллекционера объявил он. — Вот это лист партитуры, собственноручно написанный самим Бетховеном. А это — совсем другое… Это — загадка! Она досталась мне за деньги от потомков…
— Эйлера?
— Нет! Его слуги!.. Никто пока не определил что это такое! У меня надежда на Иоганна, станет взрослым математиком и разгадает эту тайну.
— И совсем я не для этого вырасту, — набычился курчавый крепыш. — Терпеть не могу историю… Одни упреки в школе… А за что? За королей, интриги, войны! И тут не все ли равно кто это нацарапал. Эйлер или его слуга? Наверняка устарело.
