Каким же стал наукой оснащенный, певцами прошлого обогащенный Двадцатый уходящий век?

Да, это был век невообразимых прежде преступлений! Двух мировых войн. Их неисчислимых жертв, с атомным уничтоженьем мирных городов, японских "Содома и Гоморры". Появлением фашизма, концлагерей, и сталинских репрессий, организованной преступности, заказных убийств и терроризма, слепого фанатизма и попытки возрождения нравов средневековья. И вместе с тем он стал веком технического комфорта, грозящего уничтожением самой Земли, и подпиливания сука, на чем зиждется цивилизация. Он видел, как Вершины Ума вместо Добра служили Злу.

Все это знал и помнил Очевидец, но полностью отразить в воспоминаниях не мог… “Не объять необъятного”, как говорил Козьма Прудков. И решил показать свой век на примере частной жизни простого человека из купеческой семьи, самостоятельно, не состоя ни в партии, ни в комсомоле, ставшего видным инженером и нашедшего путь в литературе, обретя известность, как фантаст, чьи двадцать четыре романа переведены на двадцать пять языков, а научно-фантастические гипотезы вызывали в науке споры и организацию научных и самодеятельных экспедиций.

Вся жизнь его прошла на фоне противоречий того времени и, порою, вопреки им.

Он стал писать только о том, что пережил и чему был сам свидетелем. И встречался вновь с людьми, кого давно уж нет. Это оказалось самым трудным…

Одно дело писать о Сирано де Бержераке, которого воображал, другое — “воскрешать” людей близких и любимых, переживать с ними вновь, что пережил однажды. “Жить сызнова, когда минувшее проходит пред тобою…” И сознавать невозвратимую утрату…

Вставали острые вопросы о жизни и смерти, о смысле Бытия…

И вспомнились его стихи, написанные на музыку этюда № 2 Скрябина:

ПАМЯТЬ  СЕРДЦА

Грустный мир воспоминаний

Все они, как в море камни,

Зыбкой тенью в глубине

Лежат во мне,

На самом дне…

Память сердца — злая память.

Миражами душу манит,

В даль ушедшую зовет

Под вечный лёд,

Забвенья лёд…

            Если б жить сначала,

            Чтоб всё прежним стало,

            Чтобы с тобою вместе

            Пели б мы наши песни.

            Сердце ведь не остыло

            Будет всё, так как было!

                        Будет ли, так как было?

Горький плод моих стараний

Может только больно ранить

Я вернусь к своей весне,

Но лишь во сне,

В последнем сне…

            В руке холодной тонет

            Тепло твоей ладони.

            Счастья касалась память

            Явью, казалось, станет,

            Но, оказалось, канет

            В тень на дно…

Ах, в сердце ночь, в душе темно…

            Но ты со мной.

            Всегда со мной!..

Как нельзя более точно отражали они его теперешнее состояние, когда ожившие воспоминания превращались в мучительную “жизнь еще раз” и горечь утраты.

И тут он понял, что переоценил свои силы, задуманного ему не поднять, и готов был опустить руки, хоть это не в характере его.

Тогда и пришел на помощь младший сын Никита, чтоб помочь отцу завершить непосильный труд.

И оказался не только отменным инженером, но и другом-редактором от рожденья, каких отец и не встречал. Он в каждой строчке принимал участие, отцовские нелегкие переживания пропускал через себя. Порою ставил перед ним столь трудную задачу, что тот взмолился было. Но сын его обескуражил:

— Для тебя невозможного на свете нет!

Так верил он в отца, а тот поверил в сына. И сын связал его реалистичностью повествования, чего фантаст в прежних произведениях не знал. И строгой документальностью, как неусыпный контролер.

Порой отец сопротивлялся:

— Это же роман, не летопись, пойми! И я совсем не Пимен!

Но сын и соглашался, но чаще гнул свое.

Век бы долгий, жизнь бурной. Роман вылился в двухтомник по 30 авторских листов. Первый том приняли и в Роскомпечати и в издательстве Современник, и он пошел там в производство.

Чтоб завершить второй том, Званцев отправился к себе на писательскую дачу в Переделкино, где написал не один роман и где из-за болезни жены не был шесть лет.

На летние месяцы жена Никиты Марина взяла его там под опеку, оформив отпуск. Она работала инженером в институте электромеханики имени Иосифьяна, созданном Иосифьяном и Званцевым с ним совместно в дни войны.

И вот он снова, как и прежде, сидел в кресле у своего кабинетика, построенного ему меж деревьев, поодаль от дачи, и наслаждался воздухом и ароматом жасмина. Он сам посадил этот куст лет двадцать назад.

Над дачей в синем небе виднелась растущая за пределом дачи береза. Она покачивала верхушкой на ветру.

И в кабинете на установленном Никитой взамен пишущей машинки компьютере записал не очередные страницы романа, а сонет:

БЕРЁЗА

Верхушкой кланялась берёза,

Лениво наклонялась вбок.

И словно погрузилась в грёзы,

Что навевал ей ветерок.

Над нею — в глубине небесной,

Синеет чистая эмаль,

А в бездне жуткой, неизвестной

“Кто выше?”— спорят Высь и Даль?

Ужели даже там не могут

Не затевать боярский спор?

Природа пусть им скажет строго,

Чтоб вымели земной свой сор.

Иль Сущность Бытия, везде —

В  противоборстве и вражде?

С утра он работал за компьютером, заново проходя всю последнюю часть, выполняя соавторские всегда точные и важные пожелания сына, и без конца исправляя и правя рукопись, словно не проза это, а стихи, требующие “тысячи тонн словесной руды”. И стихи, конечно, тоже сами собой ложились там, естественным выражением замысла, украшая и дополняя прозу. Окончательно обработанную форму придаст Никита на своем компьютере.

Но каждая глава отдавалась у отца потрясением, сердечной болью, горем и напряжением ума, когда провалы памяти восполнялись воображением.