Вот так, бесценный друже мой Костя! Можешь считать, что у меня “крыша поехала”.

Генная память не переносит материальных предметов. В моей руке не остались исписанные Ферма листки. Но в мозгу моем отпечаталось все, что он записал.

Конечно, мне будут доказывать, что я сам нашел эти доказательства во сне, сработало, дескать, подсознание, как это случается с творческими людьми. Но такая версия не выдерживает критики, ибо я не настолько одарен, чтобы увидеть во сне то, что в бодром состоянии сделать был не в состоянии.

Не могу не послать тебе математических выводов. Можешь в них не вникать но я готов показать их всем желающим.

Надеюсь, что я хоть на несколько минут скрасил твое одиночество. Держись, Костя! Пусть я далеко, но ты не одинок, “Есть в мире сердце, где живешь ты!”

В здравом уме и свежей памяти обнимаю тебя, мой друже верный,

твой неугомонный старче Саша“.

“Дорогой мой, старче! Твое сновидение свидетельствует о том, что ты работаешь и во сне. Влияния генной памяти не исключаю. Рад, что ты не удержался и прислал формулы из сновидения. В поте лица своего разобрался в них, и на своем уровне ошибок не нахожу. Слово за корифеями. Но опубликовать их под любым соусом ты обязан. Твой отшельник и ученик по арифметике — Костя”.

Званцев писал ему в ответном письме:

“Бесценный друже мой, Костя!

Прости, что сделал тебя участником многовекового спора о Великой теореме Ферма, и несчетных ошибок в попытках повторить его доказательство.

Не уверен, что сам я, по большому счету, не избежал ошибок. Извинением будет, что они сделаны во сне. Хочется верить, что опровергнуть мой сон будет нелегко, как математикам, так и психологам. Живу надеждой, которая исчезает последней. Помни, друже, что тебе все-таки чуточку полегчало. И Время, ко всем безжалостное Время, приходит к тебе на помощь.

Твой любящий тебя старче”.

Но Константин Афанасьевич Куликов не получил это последнее дружеское послание. “Безжалостное” Время не пришло на помощь, а явилось к нему, чтобы забрать его с собой в бесконечную, куда уходят гиперболы, даль, которая так угнетала исследователя кривых высшего порядка Блеза Паскаля, что, спасаясь от непознаваемого он ушел в монастырь.

Ушел в небытие и Костя Куликов, всегда страдая стенокардией,… оставив после себя добрую память горожан, проникновенные стихи и переписку со старым другом.

Конец седьмой части

Часть восьмая. МИРАЖИ

Казалось, вот она — “Свобода”,

Пришёл утопиям конец.

“И можем мы теперь свободно

Вздохнуть всей грудью, наконец!” Весна Закатова

Глава первая. Правители

Прорвался занавес железный.

Разбиты, сняты кандалы.

Но не поднялся ль бес из бездны?

И жертвы новые нужны… Александр Званцев

Два неизменных шахматных партнера — Званцев и его друг, маститый прозаик Платонов, на этот раз не играли в шахматы, а, застыли у телевизора, оба отнюдь не увлекающиеся передачами. К экрану приковала их трансляция съезда.

— Мы с вами, Саша, не делегаты съезда, какого на нашей памяти у нас в стране не бывало, но сидим как бы в зале. Спасибо телевидению.

— Спасибо Михаилу Сергеевичу Горбачеву, кто созвал “съезд свободных ораторов” и в нашем 1989 году выпустил джина из бутылки, — отозвался Званцев.

— Вы так думаете, Саша?

— Уверен.

— Что понимать под “джином”? Провозглашенные Горбачевым общечеловеческие ценности? Но что может быть выше свободы слова, печати, собраний? Или свободы личности?

— Смотря по тому, какой цели они служат?

— Как какой? Для самовыражения!

— Но для кого? Для себя или для других?

— Причем тут другие?

—  “Мир станет общим. Каждый — побратим.

Мне — ничего. А всё, что есть — другим”.

— Ну, знаете ли, этого никогда не будет! Откуда это? Чье?

— Из сонета — Кампанелле.

— Ах, этот сумасшедший монах, который просидел тридцать лет в одиночке, тронулся и написал свою утопию с общими спальнями и общими женами, представив это “коммунизмом”. А что из этого вышло за семьдесят лет нашей с вами жизни?

— При нас никакого коммунизма не было. Мы только мечтали о нем. И без общих жен. Но без хозяев, живущих чужим трудом. Этим светлым учением прикрывались темные дела, как прикрывалась христианством испанская инквизиция. Но нельзя забывать и хорошее, чему мы были свидетелями. Страна обрела мощную индустрию, подняла культуру, в том числе малых народностей, не знавших даже письменности, ликвидировала вековую неграмотность простого люда. Оказалась мощнее всей европейской промышленности, захваченной Гитлером. Добилась Победы над гитлеровским нацизмом и стала в числе первых стран Земного шара.

— И жили мы изгоями цивилизованного мира за железным “занавесом недоверия” И пустые полки украшали магазины, а на Западе, для удержания цен, сжигали пищевые продукты.

— Мы послушали с вами с экрана и Гавриила Попова, и Собчака, и Юрия Афанасьева, и Бориса Ельцина, и символа перемен, академика Андрея Сахарова. Что нам предлагают взамен их (и вашего!) свободного поношения прошлого? Рыночную экономику с беспощадной конкуренцией. Стихийное саморегулирование с полным произволом цен на товары. Отказ от разумного планирования, к которому обратился даже Рузвельт, чтобы вывести Америку из кризиса 1929-го года.

— Вы, Саша, заговорили, как оратор на съездовской трибуне. Вам явно не хватает делегатского мандата. А у меня нет вашего инженерного мышления. Я мыслю образами. И образы “бунтарей против уродств минувшего” мне импонируют.

— Хотите образов? Извольте: за гневными фразами демократов стоит “Всеобщий ринг”, где боксеры бьются до полного нокаута, чтобы перешагнуть через поверженного. Ратуют за “общество равных возможностей”, когда человек человеку — волк или, в лучшем случае, бездушный компьютер, с неизбежным падением морали и потерей всего, что было завоевано народом и станет собственностью немногих. И эти, якобы, “равные” возможности в приобретении начального капитала, очень часто связаны с темным его происхождением. Как в той же Америке. Династия видных миллиардеров ведет начало от знаменитого пирата Моргана, кто грабежом и… убийствами на море заложил основу капиталистического процветания потомства. В той или иной мере это касается и других денежных магнатов. Едва ли у нас, если мы свернем на этот путь, будет по-иному. Это, как бы, закон Природы.

— Я не думаю, что до этого может дойти. Слишком мы привыкли к плановой дисциплине.

— Так от нее, как от кандалов, и хотят избавиться в первую очередь вырвавшиеся из бутылки ораторы.

— Они на джинов не похожи, — с улыбкой заметил Платонов. — Чалмы не носят, хотя, признаться, ошеломили меня.

— Я, Владим, тоже ошарашен, и во многом с ними согласен в части критики былых ошибок и преступлений. И я хочу верить Ельцину. Он далеко пойдет, и мог бы стать совестью народа… Но я страшусь возможных демократических перегибов, которые будут тем могучим и непокорным джином, что выглядывает из кувшина. И он наломает дров.

— Вам впору написать об этом роман-предупреждение.

— Знаете, Владим, прежде я избегал писать о современности, которую требовалось лакировать. А это было против моей совести. Я предпочитал видеть вероятное будущее или возможное прошлое.

— Возможное?

— Каким оно могло быть. Это безопаснее, чем прогнозировать пагубное, что очень может быть, развитие у нас рыночной экономики и демократии. Сочтите это за мою слабость, как я сам считаю, но я оправдываюсь или прячусь за то, что не закончил задуманной исторической серии. Есть персонажи, засуживающие после Пьера Ферма, по крайней мере, еще двух романов.