– Говори!

– Не будет нам удачи в этом походе, – немного помолчав и глядя в глаза Олегу, промолвил Вееле.

– Это может быть… Такое наше военное дело, – ничуть не удивился Олег. – А откуда это известно?

– Волхвы сказали…

– Что они сказали?

– Сказали, что не дойдём мы и до середины, придётся возвращаться…

– Почему?

– Потому что греки про наш поход знают, изготовились и уже подговорили хазар напасть на наши веси пограбить, истребить мужчин и увести в полон наших женщин.

То, что сказал Вееле, не было удивительно – так было всегда, и не только когда поход. В каждом полюдье дружины сопровождали князя, а до́ма оставалась малая дружина, а иногда совсем малая. Но в полюдье уходили, понимая, что хазары могут напасть, ещё как могут, но вряд ли это сделают, потому что, кроме рабов, нечего пограбить – бабы, старики да дети. А их ещё надо довести до невольничьего рынка – дети помрут, бабы так изрыдаются, что продавать будет нечего, а врага наживёшь! Поэтому время для нападения надо выбирать особо, и это все знали, потому и рисковали уходить. Значит, тут что-то такое, о чём чудь не хотела говорить при всех. Можно было остаться с ними один на один, но и нельзя – чуди много чести, а своим недоверие.

– Давайте тогда и других волхвов послушаем, что они скажут?

Услышать это от Олега чудь не ожидала, светлые князья переглянулись с тысяцкими и долго молчали, и остальные, глядя на них, тоже молчали. Для чуди складывалось плохо – тысяцкие большого войска Олегова могли подумать, что они заробели.

– Давай, – вынужденно согласился Вееле и оглянулся на Лехо и Сууло.

Олег осмотрелся.

– Я поставлю шатёр, вот здесь, большой, места на всех хватит, тут и послушаем кудесников.

– Когда, князь? – спросил Вееле.

– Ввечеру? – Олег оглянулся, и его тысяцкие согласились.

Разговор был кончен, и князь пошёл к кораблю.

После полудня жара надавила на остров так, что спавшие ратники зашевелились. Они поднимались один за другим, из-под ладоней щурились на солнце, зевали, чесались, отплёвывались, постепенно остров оглашался шумом, криками, и петушиными тоже.

«Курам головы-то снесут, а петухи ещё сами себе крови понапускают», – услышав птичьи крики, с улыбкой подумал князь.

Солнце застыло в последней четверти. Жаре уже было время сходить, но она, как факел над теменем, висела над островом, над каждым ратником над берегами Днепра. Одурь после сна напополам с усталостью ломила головы, и люди, раздевшись и не раздевшись, ринулись к воде – Днепр закипел, берега Хортицы будто окольцевала живая пена, и гомон стоял, и люди блестели под солнцем глянцевой кожей. Они ходили на берег, возвращались, таскали воду чанами и кожаными вёдрами и разводили костры.

«Кругом жарко… – думал, глядя на это, Олег. – Сегодня будет кругом жарко».

Он вернулся к кораблю, поднялся по сходням и остановился – на широкой лавке около кормила под развешенным в виде шатра парусом спала Василиса. По кораблю топали, говорили в голос, прыгали с борта в воду, а кто-то на берег, корабль вздрагивал, покачивался и снова вздрагивал. Василиса спала, будто не спала, а лежала неживая. Олег замер, и даже дурная мысль вздулась в его голове, но буквально на одно мгновение – он увидел, как она сложила руки как в домови́не, но грудь Василисы поднималась и опускалась…

Олег облегчённо выдохнул. Он помнил себя мальчиком, когда у него была мать, у него ведь была мать, когда она болела и вот так лежала, а отец, если было тепло, выносил её на воздух, он долго стоял и смотрел, как поднимается и опускается грудь его мамы.

Он не знал, зачем он это делал, и сейчас он только на мгновение испугался, но уже смотрел и любовался красотой Василисы.

«Когда меня положат в домовину… – Он знал, что когда-нибудь его положат в домовину, как его мать, как, наверное, отца, потому что отец погиб где-то далеко. – Надо бы Радомысла расспросить, как погиб отец!.. И её пусть рядом положат, без неё будет скука!»

Почему он до сего времени не расспросил про отца, он никогда не думал, а тут подумал, глядя, как спит похожая на выплывшую из воды русалку Василиса.

«А много у меня вопросов-то… к Радомыслу… много!» – подытожил он, как вдруг заметил, что из-под лавки высунулась босая нога, напряженно растопырила пальцы, вся задрожала, через мгновение обмякла и почесалась о другую.

«Родька, что ли, курицын сын?» – Олег присел, а Родька высунулся из-под лавки, и они встретились глазами. Родькины глаза были похожи на щёлочки, в которых шильцем пробуравили дырочки-зрачки.

«Неужели он что-то сейчас видит через них?» – подумал Олег и понял, что ни о чём другом, глядя на этого парнишку, лицо которого было почему-то распухшее, как надутое, вроде бычьего пузыря, ему сейчас и не могло подуматься.

Ему хотелось что-нибудь сделать, сказать что-нибудь, но глаза Родьки вдруг расширились, и он выкарабкался из-под лавки и, не сводя взора с князя, прополз на четвереньках мимо. Олег не выдержал и расхохотался во весь голос.

Василиса села.

Олег не помнил, как и когда появился Родька.

Несколько лет назад он заметил, что после каждого полюдья появляются вдовы и сироты. Вдовами и сиротами становились жёны и дети его дружинников. Полюдье длилось от осени до весны, и кто утонет на переправе, кого конь убьёт, если шарахнется от выскочившего из-под копыт перепуганного зайца, кто упьётся на отдыхе так, что утром уже и не отольёшь… Бывало, что и дрались, не поделив чего…

Всяко бывало!

А после полюдья надрывались вдовы, и на отроков было жалко смотреть, сам остался сиротой, когда его отец и отец Радомысла, ближние люди Рюрика, так же вот не вернулись из полюдья. И мальчишек лет с двенадцати – четырнадцати, кто вышел ростом, а кто и сообразительностью, стал ставить в задние ряды дружины. Откуда-то появился и Родька, года три, что ли, назад, но откуда?..

Олег не спрашивал, только помнил, что мальчишка был исхудавший, одетый в овчину прямо на голое тело, совсем голое, но князь увидел, что у него блестят глаза, что он хотя и худ, но кряжист, то есть широк костью, а мясо нарастёт. Но главное глаза – живые и умные, как показалось князю, и каждый раз Родька появлялся под рукой тогда, когда это было нужно.

Так вот под рукою и по сей день.

И доставалось ему от своих, кто же таких любит, но потом все привыкли и отстали. Чего-то ещё в Родьке было такое, чего Олег раньше не замечал, а теперь заметил, только не мог понять – чего он заметил!

За три года Родька набрал силы и опыта в общении с князем и старшей дружиной, но ещё ходил в отроках, хотя уже получил доброго коня. Олег сменил таких много, кого за нерасторопность, кого за то, что начинала проявляться в них пригодность к другому делу, а Родька на все руки…

– Жарко, – промолвила Василиса, и Олег отвлёкся, он только не понял, это она сказала или спросила.

Василиса глянула из-под полога на солнце.

– Жарко, – повторила она.

– Князь! – услышал Олег. – Где ставить шатёр?

Он посмотрел, под бортом стоял Радомысл, Олег спрыгнул, и они пошли.

Хортица позволяла поставить шатёр в любом месте: тут росли кусты, там стоял густой молодой дубняк и рядом орешник, зеленели поляны, но нельзя было ставить далеко от дуба, основное событие будет происходить там, рядом, вокруг. За этим сюда и пришли, чтобы отдать должное богам и ду́хам и приманить удачу.

Ратники уже не обращали внимания на жару, заботы были важнее, надо приготовить всё необходимое, а главное, подготовить себя. Каждый решал, как он будет это делать, но большинство это делало в своих сотнях. Принесли большие котлы, под них натаскивали хворост, огораживали невысокими плетнями круговые загородки, внутри вытаптывали траву, чтобы площадка была ровная. Копали ямы и ставили идолов-богов, привезённых с собою из родных ве́рвей; резали из срубленного орешника новых; новые были тонкие, светло-зелёные под снятой молодой корой, им прорезали глаза, там, где быть подбородку, обозначали гривну, намечали руки, а в левой меч, втыкали в землю и шли искать камни, чтобы выложить круг, и кудахтанье стояло над всем островом; ещё у каждой сотни был козёл на верёвке, а верёвка на колышке, а колышек вбит в землю.