«И не нужно, — мама погладила его по голове, и на её строгом лице промелькнула такая редкая улыбка. — Любовь и уважение друг к другу делают нас сильнее, помогают преодолеть всё».

Уже засыпая, Георг думал вовсе не о том, что предстояло ему сделать завтра; его мысли целиком занимала та девушка, Эльза Лихтенберг, которую Максимилиан вёл в венскую оперу на открытие сезона. «Кажется, скоро наша семья станет больше», — он поймал себя на том, что думает об этом со странным, беспричинным, казалось бы, удовольствием.

Утро было серое, промозглое и туманное — в общем, обычное для этого места. Георг встал в половине девятого, и Влад вместе с ним, однако не совсем понятно, зачем: на место действия он не пошёл бы, даже если бы и не было запрещения на участие от Адлера, а бомба ещё накануне была им в последний раз проверена и защищена дополнительными чарами. И всё равно, когда Георг вышел, Влад был на кухне, присматривая за варящимся в турке кофе, — бледный и вымотанный, с отчётливыми тенями под глазами. «Не спал всю ночь, — понял Георг и слегка прищурился. — Размышлял об акции и теперь станет пытаться отговорить меня?»

— Не знал, что ты сам варишь кофе, — получилось неестественно хрипло: горло болело, и Георг с досадой подумал, что ещё пара дней в этом сыром городе, и простуда с потерей голоса ему обеспечена.

Влад на это только пожал плечами и, наполнив чашки, протянул одну Георгу.

— Надеюсь, нет никаких добавок? — ему почему-то представилось, как зельевар подмешивает в напиток снотворное, чтобы не допустить юношу с бомбой на вокзал. «Неужели поднялась температура? — Георг немного нахмурился. — В здоровую голову такая мысль применительно к Владу бы не пришла…»

— Ни сахара, ни сливок, лишь немного перечного зелья от простуды, — Штайнер указал на флакон, стоявший на разделочном столе; значит, обратил внимание на состояние напарника. — Британские зельевары выяснили, что оно хорошо сочетается с кофе, эффект приходит быстрее, — он сделал глоток, помолчал немного, словно бы собираясь с мыслями; Георг уже приготовился к длинной тираде о нравственности и грехах, но вместо этого Влад сказал: — Насчёт той твоей просьбы пару недель назад… У меня сейчас будет свободное время, и я могу научить тебя варить некоторые снадобья, если ты ещё хочешь.

— Да, разумеется. Спасибо, — от кофе сделалось теплее, и боль в горле стала слабеть.

— Мы уедем сегодня?

— Завтра с утра, как я договорился с хозяйкой. Не хочу срываться через несколько часов после взрыва, это вызовет подозрения.

— Конечно…

Они позавтракали в молчании и распрощались очень коротко; Влад мялся, но выдавить из себя пожелание удачи так и не смог, просто кивнул и запер дверь, когда Георг вышел из квартиры с кейсом в руке, крепко сжимая утолщённую ручку.

Он добрался до вокзала пешком, ловко лавируя в утренней толпе первого сентября, стараясь никого не задеть, — знал, что механизм надёжен и не даст осечки, но всё же иррациональное и алогичное подсознание требовало защищать бомбу от чужих прикосновений. Георг не слишком спешил, но всё равно пришёл на вокзал Кингс-Кросс почти за час до условного времени — он любил приходить заранее. Сделал по зданию круг, ещё раз всё осмотрев и убедившись, что магловская охрана дремлет, после чего встал у разделителя, противоположного тому, за которым скрывалась магическая платформа, — обычный пассажир, ждущий свой поезд.

Теперь оставалось только ждать — и читать.

Как Адлер любил Баха, в его музыке в любую пору находя успокоение для души, так Георг любил Шиллера, и томик с его стихами всегда был у него с собой. И вот сейчас, стоя среди толпы, ожидая условного часа, минуты свершенья, он в который раз перечитывал их — эти строки.

Ещё я вижу, как она стояла,

Прекрасней всех, в кругу прекрасных дам;

Как солнце, красота её блистала, —

Я подойти не смел к её стопам.

Сладчайшая тоска мне грудь стесняла,

Когда я зрел весь блеск, разлитый там;

И вдруг, как бы на крыльях вознесённый,

По струнам я ударил, потрясённый.

Напрасно я пытаюсь вспомнить снова,

О чём в тот миг на лютне я вещал.

В себе орган я обнаружил новый,

Что мой порыв святой отображал:

То дух мой был, порвавший вдруг оковы,

В которых годы рок его держал, —

Дух, из глубин которого восстали

Те звуки, что божественно в нём спали.

Когда же струн давно умолкло пенье

И прежний строй души я ощутил, —

Я в ангельских чертах её боренье

Стыдливости и страсти различил;

И, сладких слов услышав обращенье,

Я в небеса, казалось, воспарил…*

Мимо кто-то пронёсся стремглав, и Георг невольно отвлёкся. Молодой человек с букетом ромашек подбежал к вагону только что прибывшего поезда, с подножки которого в этот самый момент спрыгнула девушка с низкими хвостиками и ярким рюкзаком за спиной. Парень подхватил её на руки и закружил, а она смеялась, обнимая его, а когда вновь оказалась на земле, с чувством поцеловала и скрыла пылающее лицо в ромашках.

Георг следил за ними, чуть склонив набок голову, — он пытался представить себе бегущего так брата с букетом полевых цветов. Не получалось, как был он ни старался. Максимилиан никак не виделся ему на перроне, но легко — в центре роскошного бального зала, дарящим розу красивой девушке в дорогом платье — его невесте. Георг почему-то знал, что так всё и будет, чувствовал раньше, уверился после последнего письма. Вот только была ли Эльза Лихтенберг той девушкой, которая сможет заставить «дух прорвать оковы»? Он надеялся на это, но опасался, что нет — у брата слишком прочная броня, выкованная в лучшей кузне если не всей Европы, то Швейцарии уж точно — мастерской Винтерхальтеров.

На часах было десять семнадцать.

…Доблесть немца и величье —

Не в неправде ратных дел.

Битвы против заблуждений,

Чванных, злобных обольщений,

Мир духовных достижений —

Вот достойный нас удел!..

Можно ли назвать достойным то, что они делали? Однозначно, это была битва против заблуждений, причём трудная и потенциально кровавая, но было ли это духовным достижением — указание грязнокровкам на их место в иерархии мира? Отец так считал, был уверен и брат, а Георг… нет, не сомневался и он. Сомневался Влад, и его настроением Георг невольно заразился. Но это пройдёт, скоро пройдёт…

…Тем из нас позор навеки,

Кто не ценит Человека —

Званье выше всех корон,

Кто чужим кумирам служит,

Кто с казной британца дружит,

Галла мишурой пленён…

Тёмный Лорд — действительно великий чародей. Он не только сам силён, он собрал вокруг себя армию, равной которой не было давно, с самого падения Гриндевальда. Он был жёсток и жесток, непоколебим, готов на всё ради своей цели… И всё-таки в следовании Семёрки за ним что-то было неуловимо не так, как и во всём этом треклятом Лондоне. В чём же проблема? В его методах? Нет, после школы отца Георга мало что могло удивить и смутить. В том, что он британец? Нет… возможно. «Неужели мне так важно следовать за «своим»? — удивился Георг, он сам от себя этого не ожидал. — Поэтому я с большей охотой подчинился приказу, зная, что он — полностью инициатива Адлера, а не передан ему Тёмным Лордом?..»

…Все народы на земле

В некий день венчает слава,

Путь в бессмертье величавый

Светит каждому во мгле.

Нашей славы час пробьёт —

Немца день ещё придёт!*

Их день придёт, это не подлежит сомнению. Через несколько лет Максимилиан полностью вольётся в политику и расправится со всеми, кто поднимет голос против него или семьи — быстро, решительно, безапелляционно. Он превзойдёт отца во всех отношениях, потому что отец всегда сражается по большому счёту один, а за Максимилианом будет стоять Георг, всегда готовый дать дельный совет, будет стоять, если всё получится, Адлер — его личный воитель и революционер; этот не пойдёт в политику напрямую, но поддержать выгодную партию разящим взмахом палочки всегда будет готов, такая уж порода.