Вот так и лежал он теперь навзничь, раздумывая, можно ли такое сновидение считать эротическим, не является ли оно еще одним свидетельством уходящего времени, утекания жизни и — самое главное — не предвещает ли чего-то очень недоброго.

«Какой дурень, дурень, Боже, какой дурень!» — думала свое пани Рома. «Какой дурень, дурень, дурень», — не переставала думать она, садясь в свеженаполненную акриловую ванну причудливой формы.

Вода показалась ей слишком горячей, и она открыла холодный кран, одновременно думая о двух вещах: что вода горячая и что он дурень. К тому же он так быстро стареет, что это похоже на стихийное бедствие. И если бы все эти дуры, которых он, этот дурень, пытается соблазнить / которые пытаются соблазнить его, если бы все эти дурочки могли знать, как он стал слаб, бездарен и неинтересен и насколько он к этому охладел! Неужто точно так же выпрашивали бы у него автографы?

Да он просто дурень и больше никто, подытожила она, блаженно вытягиваясь в ванне.

Ей нравилось омывать этой зеленоватой, чуть пенистой водой свои довольно широкие, плавно округленные плечи. Плечи числились среди ее выдающихся достоинств. «Мне надо бы носить вечерние платья с открытыми плечами», — подумала она и представила себя в девятнадцатом веке. Мимо нее, тяжело дыша и потея, протиснулся сквозь толпу каких-то подлых аристократов Оноре де Бальзак. Довольно красноречиво при этом взглянув на ее декольте. «А бальзаковский возраст — это сколько?» — подумалось ей. То есть с каких лет это начинается, уточнила она, открыв глаза. В каком возрасте моя кожа начала цвести по весне? Хорошо, что у меня впереди еще несколько весен.

Хорошо, что можно вот так лежать в этой зеленой весенней воде. И главное — сколько угодно — горячей и холодной. Это вам не Львов. Тут вам не по часам. Здесь вам всегда. Эти миллионеры могут все. Интересно, когда он к нам выйдет? И как он может выглядеть? Наверное, что-то такое лысое, с большим брюхом и узенькими щелками вместо глаз. Полтора метра ростом. Складки на затылке и т. д. Они обычно бывшие спортсмены, борцы. Трудно представить себя в постели с борцом. Вечно на лопатках. Разве что с борцом за независимость, сострила она.

«Вот — мое тело», — подумала она, привстав в ванне и сосредоточенно намыливаясь.

«Почему мое тело именно мое? — предалась она любимым софизмам. — Это так странно: думать о своем я, что такое я, почему я это я. В этом что-то кроется, от нас упрятана какая-то главная мысль. Это тело могло быть чьим-то. Почему оно мое?»

Ее тело с годами набрало немного веса, но не чересчур. Она все еще оставалась привлекательной — тут уж вне всяких сомнений, это покрытое легкой патиной пара зеркало напротив не позволяло солгать (на самом деле зеркало, как и большая часть обломков искаженного Антимира, все-таки немножко лгало: оно слегка вытягивало и тем самым делало стройнее фигуры — сейчас как раз настолько, чтобы пани Рома оставалась вполне довольной своим телом).

«Дурень, — подумала она, — безнадежный идиот и законченный дурень».

Она не просто оставалась привлекательной — она была сексуальной. Ибо сексуальность — это прежде всего уверенность. Что-то такое она вычитала неделю назад в журнале «ELLE Украïна». Ей эта формулировка очень понравилась своей стройностью и точностью: «Сексуальность — это уверенность». И действительно, черт возьми, размышляла пани Рома, чем еще может быть сексуальность, если не уверенностью, и разве можно представить себе неуверенного человека сексуальным! С того дня она решила быть уверенной. Она столько лет прожила в неуверенности, что теперь оставалось лишь уверенно брать все, что оставалось. «Почему самые важные для нас истины приходят так поздно?» — состроила она гримасу зеркалу и, конечно, показала сама себе язык. Язык ассоциировался с шарообразной формы мороженым, которое следовало долго, страстно и со всех сторон облизывать. «Это телевизионное», — правильно определила пани Рома.

Потом ей захотелось постоять на одной ножке, сделать несколько упражнений, например, ласточку. Она сто лет не делала ласточку. Линии шеи, плеч, спины, ягодиц и ног образовывали свои прекрасные дуги, полукружья и выпуклости. Она открыла для себя собственную совершенную пластичность. Ее с детства убеждали в том, что она неуклюжа. Интересно, кто первым выдумал такую чушь? Любимый папочка с его маразмами? Ненавистная маменька с ее миазмами? А может, это он ей внушил, чтобы держать подле себя на коротком поводке, старый желтозубый мольфар?

Пани Рома никак не могла вспомнить, считалась ли она неуклюжей еще до Коли или уже после нее. Еще до замужества или уже после него? Еще до школы или уже после нее? Еще до собственного рождения? Возможно, кто-то так решил за нее — и кранты?

Он следил за каждым ее движением, не позволял танцевать с другими, а сам танцевать не умел. И именно потому, сраный старый пес, он всем говорил, что его жена не танцует, что она — ой, держите меня! — стыдится собственных движений! А теперь, сдохший старый мольфаригце, гляди — вот как я — держите меня! — делаю ласточку!

Она просто не могла не поскользнуться, не плюхнуться тяжело в ванну, вздымая пенные брызги и выплеснув при этом на коврик с надписью «Слава Йсу!» добрую треть воды. «Идиот, — подумала она, — Боже, какой идиот, ушлепок и дурень!»

Чуть позже, массируя под душем слегка ушибленное и оттого не менее соблазнительное место, она добавила: «Я стою меж ними обоими». Ей хотелось продолжить эту свою мысль, но она была словно загипнотизирована. Я стою между ними обоими. Я стою. Меж ними. Обоими. Ясто. Ю. Меж. Нимиобо. Ими.

Позже, когда она уже вытиралась всеми пятью полотенцами, ее мысль продвинулась немного дальше: «Одного из них я люблю, второй мне нравится».

Хотя чего-то здесь не хватало. «Один из них любит меня», — твердо знала она. В отношении второго не было уверенности, поэтому о нем молчок. Одного из них я люблэ. Один из них любит меня. Одногоизних я. Одинизних меня. Тело сделалось сухим и теплым. Несомненно, это было ее тело. Хорошо, что оно было ее.

Она снова стояла перед зеркалом — теперь уже вылезши из ванны. Она втирала в себя свой любимый крем от морщин.

«У тебя взрослая дочь», — послышалось гнусаво у нее за спиной.

О Scheisse, выругалась она по-немецки. Он снова тут! Она уже знала, что сейчас он прицепится сзади и начнет дышать ей в затылок, щекоча шею опущено-пшеничными усами. Ею не увидишь в зеркале, но он тут. Она решила не оглядываться.

«У тебя взрослая дочь, — пропыхтело еще раз. — Подумай о своем возрасте. Ты моя».

«Убери руки, — подумала она в ответ, вздрогнув от холода тисков на талии. — И отойди, исчезни. Тебя нет».

Но ей было властно повторено: «Ты моя».

«Только не это», — подумала она, почувствовав, как он наклоняет ее вперед; она попыталась сопротивляться, но у него было в тысячу раз больше сил в холодных руках, и эти-то машинно холодные руки сомкнулись у нее на грудях, а потом одна из них прижала ее голову к эбонитовой поверхности туалетного столика перед зеркалом. «Не надо», — умоляюще подумала она, почувствовав, как что-то ужасно холодное, еще более холодное, чем руки, какой-то ледяной штырь с шишковатым жестким наголовником, силится вломиться в нее сзади. Ей хватило мига, чтобы понять, что любое сопротивление напрасно и сейчас произойдет то, что уже не раз происходило с нею в ее снах и заканчивалось ее позорным капитулянтским оргазмом. Но, как только она поняла это, ощущая глубоко в себе первые безжалостные толчки ненавистного и сладкого поршня, так сразу же поняла и другое — это всего лишь сон и из него можно в любой момент проснуться — стоит только захотеть.

Поэтому она незаметно освободила правую руку из-под навалившегося на нее смертельно-ледяного груза и наугад потянулась к шторе справа от зеркала, чтобы отогнать его брызгами дневного света. Она еще слышала, как посыпались со всех полок попутно задетые ею неисчислимые, главным образом венские флаконы, аэрозоли и тому подобные прибамбасы, как все это загремело разноцветной лавиной в умывальную раковину и на кафельный пол, а потом световая белизна резанула ей по глазам, ледяной поршень вдруг обмяк, ослаб и безболезненно из нее выскользнул.