«Ничего, двое — даже лучше, вернее выйдет», — думал он про себя.

Через пятнадцать минут они оказались на стройке. Серега молча подтолкнул женщину к зданию, отдернул валяющийся на земле брезент и она с ужасом увидела глубокую узкую яму у самого края фундамента.

— Полезай! — Серега говорил нарочито грубо, пытаясь подбодрить себя, — в яму лезь, тварь!

Девушка замотала головой, глаза ее расширились от ужаса, она замычала, но Серега не ответил, лишь схватил ее в охапку и бросил вниз, туда же отправился и ребенок.

Несмотря на кляп, было слышно, как он взвизгнул, ударившись о землю.

О яме Серега позаботился заранее.

Бетономешалка стояла неподалеку, и через несколько минут все уже было кончено, на том месте, где еще недавно зияла яма, застывала бетонная масса.

Трясущимися руками Серега прикурил, затянулся и, прошептав «Прости господи», побрел спать.

Как ни странно, уснул он моментально.

Наутро все, случившееся ночью, стало казаться ему сном. Да и некогда было ему размышлять — стройка пошла полным ходом. Не было больше ни неприятностей, ни сложностей, и, спустя два месяца, бригада сдавала готовый объект.

Церковь получилась что надо — легкая, словно сотканная из кружева, белая, изящная, она невольно приковывала взор.

Серегина бригада получила расчет и отправилась восвояси. К тому времени Серега полностью успокоил свою совесть, убедив себя, что все ему приснилось, и лишь иногда, замечая на себе пристальный взгляд Кузьмича, он ежился и вспоминал умоляющие глаза женщины, но тут же гнал от себя эти мысли, предпочитая не думать — что сделано, то сделано, кто старое помянет, тому глаз вон.

К тому же, тешила его мысль, что все к лучшему. Подумаешь, тетка какая-то, небось шалава, раз так поздно шлялась, да еще и ребенка таскала за собой, зато церковь возвели, богоугодное дело сделали, да и себя не обидели, вон сколько денег отвалили попы, года два теперь можно не работать…

Наверное, Серега так бы и выкинул этот эпизод из своей памяти, если бы одним воскресным утром не включил за завтраком телевизор:

— …сегодня, в недавно построенной церкви Великомученицы Екатерины случилось невероятное, — вещала с экрана блондинистая девчонка-дикторша, — на стене проступила икона божьей матери…

Камера отъехала в сторону, показав свежеокрашенную белую, как снег, стену, на которой четко проступала икона. Больше всего она походила даже не на икону, а на большую цветную фотографию.

Дева Мария стояла, воздев руки к небу, в каком-то то ли колодце, то ли земляном тоннеле, огромные, небесной синевы глаза, полные муки и ужаса, застилали крупные кровавые слезы, а возле нее жался, едва стоя на пухлых ногах, младенец с зареванным, испуганным личиком.

— …патриарх московский и Всея Руси еще не прокомментировал чудесной иконы, но не оставляет сомнений, что это — истинно божье чудо…

Дальше Серега не слышал, перед его глазами стояло лицо Девы Марии, точнее, той неизвестной, убитой им в качестве строительной жертвы.

Очнулся он уже в поезде на Москву.

Соседи сторонились подозрительного мужчину с всклокоченными волосами, талдычащего, как заведенный:

— Прощения, прощения просить, прощения…

Когда Серега добрался до церкви, было уже темно. Дверь оказалась закрыта, но хлипкий замочек он без труда вскрыл гвоздем, подобранным тут же, у порога.

Внутри царила тьма. Продолжая бормотать на ходу сочиняемые молитвы, он на ощупь нашел лоток со свечами и, выбрав ту, что потолще, поджег ее. Руки тряслись, запах горящего воска казался удушливым и вызывал рвотные порывы, но Серега сдержался.

В тусклом пламени свечки он разглядел среди прочих икон, что украшали церковь, ту самую, подошел поближе — как есть та женщина! Упал перед ней на колени:

— Прости ты меня, не со зла, не со зла я! Не со зла!

Женщина все так же смотрела вверх, и тут Серега заметил, что красные слезы из ее глаз стекают по стене; на полу образовалась уже целая лужа, пахнущая землей и свежей кровью…

Дьячок Мефодий приходил в церковь всегда в одно и то же время — к пяти утра. Ему нравилось самому отпирать двери, нравилось в тишине раскладывать церковный инвентарь и думать в Боге, молиться и готовиться к службе. Вот и в это утро он без десяти пять уже стоял перед церковными дверями, нащупывал ключ и думал о том, пришлют ли им в скором времени звонаря, без звонаря ведь церковь как немая…

Ключ провернулся два раза, но щелчка не последовало. Мефодий потянул дверь — и та легко подалась вперед.

— Вот же батюшки, что же это — не запер я, что ли? — охнул он, вошел внутрь и застыл.

Пол церкви заливала кровь, на стенах тут и там виднелись кровавые отпечатки рук. Куски мяса, искромсанные и обгрызенные, валялись повсюду, а на люстре, как на новогодней елке, висели человеческие органы.

Венчали картину кишки, намотанные на алтарные двери, словно гирлянды.

Мефодий собрал все свое мужество и вышел (скорее, выполз) обратно за порог, сбиваясь, тыча не в те кнопки на стареньком мобильнике, вызвал полицию и через несколько минут в церкви было полно народу.

В поднявшейся суматохе никто не обратил внимания на икону.

Дева Мария больше не плакала, не тянула рук к небу. Сурово и страшно смотрела она на суетящихся по церкви полицейских из своего сырого тоннеля, и сидел у ее ног, сыто улыбаясь, ребенок с перепачканными кровью губами.