— Мустафа, — обратился к нему высокий мужчина, еще больше выпячивая губы в снисходительную улыбку и скрывая за нею неприязнь к собачнику. — Ты случаем не был там? — Он показывал в сторону своего плеча фалангой большого пальца. — У Марты…
Мустафа, привыкший за свою нелегкую жизнь к издевкам, не возмутился, но на всякий случай ощерился, оскаливая желтые зубы хищника.
— Был, — сказал он как можно спокойнее, — царствие ей небесное! — И обмакнув хлеб в вино, что означало поминание души усопшей, положил на край своей тарелки и принялся за еду.
Сосед, сверкнув на Мустафу холодными белками глаз, приосанился, как орел, чтобы клюнуть его в уязвимое место. Но Мустафа не показывал неприятелю своих уязвимых мест. Напротив, сам искал их в своем неприятеле, не выпуская его из поля зрения.
— А как с планом у тебя, Мустафа? — усыпляя его внимание спокойствием голоса, вновь поинтересовался человек с выпяченными губами. — Делаешь, или как?..
— Когда как, — солидно ответил Мустафа, поднимая на соседа зоркие глаза снайпера. — Спасибо, а как у тебя табак, не горит?..
— Пусть его горит! — весело ответил тот. — Я не курю!
— Пусть, — согласился Мустафа с удовольствием, наблюдая за девушкой, разливавшей возле меня горячую фасоль из эмалированного ведра в алюминиевые миски.
Мустафа, как, впрочем, все за столом, с аппетитом принялся за горячую фасоль, заедая ее соленьями и запивая вином. Потом он подналег на маслины, помня о своем неприятеле за столом, чтобы сразить его в нужный момент.
Тамада тем временем покрывал сиплым басом рев двух оркестров, доходивший сюда. Он говорил очередной тост витиевато и длинно в честь строителей вечного жилья — могильщиков:
— Те, которые добровольно возложили на себя это грустное дело и строят нашей Ануш вечное жилье, чтобы отныне никогда никому не строили его преждевременно. Пусть их рукам в будущем будут подвластны дворцы и иные добрые сооружения на радость людям…
За столом голос тамады слышали плохо, но согласно кивали, зная как заученный смысл всех подобных тостов. Некоторые уже покидали свои места, считая, что тамада увлекся славословием, и выбирались на выход. Другие же вообще никого не слушали, образовав свою обособленную компанию, вовсе не собирались прерывать застолье так скоро. Такие высиживают до захода все новых и новых групп, чтобы разделить поминальный обряд и с ними. И ничего тут не сделаешь. Такт на похоронах — превыше всего.
Мне тогда так и не удалось досидеть до того, чтоб отведать горячей фасоли, маслин и других поминальных яств.
Девушка, разливавшая за моей спиной фасоль, нечаянно обронила полную миску горячей гущи мне на плечо и смазала картину моей благопристойности.
Горячее варево так стремительно потекло вниз, к брюкам, что обожгло даже ногу. А когда я подпрыгнул от неожиданного ожога, то зацепил рукав за острие гвоздя, спрятавшегося на мою беду у самого края стола, и разорвал его повыше локтя буквою «Г».
Сидевшие рядом и напротив меня, вместо того чтобы как-то помочь мне выйти из дурацкого положения, весело заерзали, одаривая комплиментами виновницу моего несчастья.
Девушка же, поддерживаемая ими, прыснула в кулачок, стараясь спрятать смешок. Но это плохо ей удавалось. Однако, вскоре справившись с собой, она принесла мокрое полотенце и принялась размазывать фасолевую гущу по всему пиджаку.
— Пометила, значит, — хохотал высокий мужчина, уставясь на меня выпяченными вперед губами. — Теперь хорошо бы остудить его соленьями, а потом…
Но Мустафа, долго ждавший удобного случая для уязвления своего неприятеля, поймав его снайперским оком на мушку, выстрелил:
— Уважаемый Чичико, вытрите усы, а не то… — И, проворно потянувшись рукой за салфеткой, подмигнул мне.
Видя, что назревает скандал, я встал и вышел в сопровождении девушки, осрамившей меня. Уходил в то самое время, когда подавали горячие макароны в сахаре.
Пройдя садом, мы завернули в переулок и стали подниматься по крутому склону на дорогу, где вдоль окрашенного в синий цвет кладбищенского забора тянулись ряды кипарисов.
— Теперь уже скоро, — сказала моя спутница, показывая рукою на дом, в котором обещала зашить и вычистить мой костюм.
Мы преодолели довольно крутой подъем, и дорога вдруг выровнялась, подставляя то тут, то там темноватые бока уродливых каменных глыб. Слева, на кладбище, в двух разных местах стояли оголенные по пояс ребята и утоляли жажду красным вином, передавая друг другу полные стаканы. Вдоль уже выкопанных ям подсыхали горки из красной глины. На них лежали заступы, сделавшие свое нехитрое дело.
Когда мы поравнялись с железными воротами кладбища, один из могильщиков звонко прищелкнул языком. Потом он что-то сказал стоявшим рядом напарникам, отчего те, взглянув в нашу сторону, сразу же сверкнули зубами.
— Эй, красавица, заходи к нам! — сказал один из них, подняв заступ и опершись на него.
Могильщики, стоявшие у другой ямы, с интересом ждали, что скажет моя спутница, сохраняя при этом вид, вполне приличествующий такому месту, как кладбище.
А девушка приостановилась и, отвечая на улыбку улыбкой, крикнула:
— Ждите! Через сто обязательно!..
Один из могильщиков, должно быть самый искушенный в дерзости, почесал затылок и, не переставая улыбаться, сказал:
— Мы кое-что и другое умеем…
Девушка, переглянувшись со мной, слегка покраснела, но тут же нашлась что сказать:
— Вы не умеете главного — владеть собственным языком!
О бедная тетя Марта! Какая из этих ям будет вечным домом твоим?
В наших краях могильщиками становятся самые близкие соседи покойника…
Не подарив вечный дом другому — не заслужишь его сам! Так гласит мингрельская мудрость…
Если бы я знал, что своей скаредностью смогу избежать этой участи, никогда никому не делал бы подобного подарка в виде этого неуютного вечного жилища.
— Что все молчком да молчком! — проговорила спутница, заглядывая мне в лицо. — Как тебя зовут? Меня — Талико!
— Гоча! — выдавил я, глядя на деревянный дом, громоздившийся в конце длинного двора на кирпичном цоколе.
Поднявшись на веранду, Талико усадила меня на кушетку, выставленную сюда и покрытую желтой циновкой, а сама, достав из-под порога ключ, исчезла за дверью комнаты. Но через минуту вышла обратно, неся утюг и щетку.
В утюг она насыпала древесные угли, принесенные ею из кухни, и, облив их керосином, подожгла. А когда из приоткрытой крышки утюга вспыхнуло пламя, то сделало его похожим на маленький кораблик с алыми парусами, переставила его на цементную ступеньку, подсела ко мне и, вдевая в иглу нитку, голосом сварливой хозяйки сказала:
— Сними пиджак! И шапку не забудь!..
Я молча повиновался и, украдкой поглядывая на руки Талико, проворно зашивавшие разорванный рукав чужого пиджака незаметным швом, понял, что именно эта девушка должна занять самое большое место в моем сердце, несмотря на то что она облила меня… Было совершенно ясно, что перед ее стремительным лукавым взглядом и притаившейся в уголках губ улыбкой, готовностью в любую минуту осветиться радостью по самому незначительному поводу, не могли устоять медлительные и тяжелые движения Нуну, хотя обе они были одного возраста.
Нет, это не девушка, а огонь!
Или, как говорят в Мингрелии, одна из тех, кому удалось обуздать одновременно черта и дьявола: чертовски дерзкая и лукавая и дьявольски настойчивая и упрямая, а между тем самый нежный и теплый комочек самого таинственного в мире существа…
Зашив рукав действительно незаметным швом, таким, что вряд ли его теперь мог заметить Габриэль, Талико смочила щетку водой и принялась чистить пиджак, а закончив, повесила на столбик веранды и снова подсела ко мне, дерзя и подшучивая надо мной.
— Чего ты такой квелый, может, хочешь познакомиться с нашим садом?..
Я покраснел. И желание знакомиться с чужим садом тут же исчезло.
— Вот когда утюг перестанет дымить, я проглажу… — сказала она, продевая одну ногу в стремя черта, а другую — дьявола, забывая о том, что является нежным и теплым комочком самого таинственного существа…
