Но Бенедикт был не тот человек, у которого можно было выпросить сочувствие.

— Замечательно, старик! — воскликнул он, выслушав меня и воспринимая весь рассказ как пойманный удачно сюжет. — Вот и опиши все как есть! Сюжет, как видишь, сам просится в руки… — Затем, дико осклабившись, раздумчиво посоветовал: — В общем, назовешь так: «Размышления молодого литератора из коммуналки…»

Бенедикт долго еще бормотал что-то пошленькое, но обижаться на него было немыслимо, он куда острее меня ощущал реальность, в которой как рыба в воде выбирал самые удобные заводи.

— Хочу работать! — с упрямством твердолобого повторил я.

— Ну что ж, — весело закатил глаза Бенедикт, — если ты непременно хочешь работать мускулами рук, то я могу пристроить тебя к моему дяде. — Он неожиданно рассмеялся. — Великолепный экземпляр… Впрочем, как и мои родители…

— Давай, старик, сосредоточимся на дяде. Он ведь жив и может помочь мне в делах!

Бенедикт оглядел меня с некоторым подозрением, как врач своего пациента, в котором углядел нездоровые симптомы.

— Зайдем-ка в аптеку!

В аптеке шагах в десяти от нас Бенедикт спросил Раю. Та вышла в наполовину расстегнутом белом халате и чепце. Он попросил у нее листок бумаги. Вышла Рая обратно, но уже в шубе и вязаной шапочке и протянула Бенедикту зеленый узкий листочек, больше похожий на игрушечный рушничок.

— Спасибо, — осклабился Бенедикт и, прося ее взглядом подождать, принялся что-то писать крупными буквами, обращаясь к своему дяде. Завершив записку крючковатою подписью, протянул ее мне и снова осклабился.

— Не забудь, старик, в своих рассказах упомянуть о моей шевелюре…

— Пошел ты к черту! — облегченно выдохнул я, приняв игрушечный рушничок, и вышел на улицу.

Забившись в угол между аптекой и гастрономом, я расправил записку и прочитал ее вслух, чеканя каждое слово, словно свиток был рассчитан на то, чтобы донести ее смысл до многолюдного схода.

«Дорогой Соломон Маркович! — читал я. — Очень, прошу Вас устроить моего давнего друга — молодого литератора — на мускульную работу в пределах подведомственной Вам конторы».

Внизу подпись Б. и далее синусоиды в полстроки.

Свернув послание в свиток, я отправился к Соломону Марковичу.

Контора, которой он руководил, затесалась в глухом дворе вблизи Ольховки, занимая деревянный домик с крыльцом, чудом уцелевший от сноса.

У входа и на крыльце, над которым наподобие мемориальной доски висела табличка «РЕМСТРОЙМОНТАЖ», не то № 15, не то № 45, стояли люди в рабочих спецовках — теплых стеганых штанах и телогрейках — и курили.

Не испытывая особого интереса к неодушевленным предметам, я не стал особо вникать в табличку, а тем паче справляться у рабочих. Мне нужна была мускульная работа, а табличка такого характера должна была стать гарантом.

Поднявшись в помещение, за обитою дерматином дверью я нашел Соломона Марковича и, извлекши записку, протянул ему и приготовился к объяснениям. Но Соломон Маркович, прежде чем принять ее, синеглазо уставился на меня из-под припухших век и отчего-то неожиданно погрустнел.

— Звонил Бенедикт. Погляжу-ка, что он написал! Ну и ну, дважды жид… — И, пробежав написанное, отложил записку, прощупывая меня взглядом в упор: — Все сделаю для кутаисца… — добавил он и слабенько улыбнулся.

— Но ведь, — поспешил я с некоторой горечью в голосе, — я не из Кутаиси!

— Как? Бенедикт утверждал… — И слабая улыбка, обозначившаяся минуту назад на лице Соломона, холодно примерзла к губам.

— Нет, это ошибка! Я в глаза не видал Кутаиси! — искренне признавался я, сожалея, что родился не там.

— И ты не бывал в Кутаиси? — Соломон Маркович облизнул шершавые губы, отчего улыбка оттаяла, помогая ему выразить удивление тем, что я бросился на север, не побывав вблизи своего гнездовья на юге. — И ты не знаешь даже Михако Давиташвили, который на свадьбе Како Уча всадил семьдесят четыре пули в ночное небо, сидя в окружении приглашенных милиционеров?

— Не знаю, не слышал! — едва слышно пролепетал я, боясь оскорбить слух Соломона Марковича.

Соломон Маркович снова взял в руки записку, сбежавшуюся в свиток, перечитал, но уже повнимательнее, отпихнул в сторону и, нервно постучав по столу ногтем мизинца, удивленно взглянул на меня.

— Скажи, — загорелся вдруг он. — Про Нателу Мирнели тоже не слышал?!

Было ясно, что я не могу ответить ни на один вопрос экзаменатора и схлопочу, стало быть, неуд…

— И про Мирнели Нателу тоже… — сказал я невнятно, не очень стремясь быть услышанным.

Соломон Маркович устало крякнул, тяжко вздохнул, вкладывая во вздох великую досаду и грусть, и, тут же потеряв ко мне интерес, поморгал белесыми ресницами, словно желая освободиться от наваждения. Но уже через минуту-другую, беря себя в руки, бухнул кулаком в стенку сбоку, на что оттуда ответили тем же, свидетельствуя о том, что сигнал принят и надлежащая реакция последует.

Не заставив долго ждать, в дверях показалась женщина и с готовностью мягко уперлась взглядом в начальника, стараясь предупредить его желания и намерения.

— Капа! — пребывая в какой-то задумчивости, отрывисто выкрикнул Соломон Маркович, хотя та, кого он звал Капой, стояла перед ним. — Надо у нас вот этого устроить… — указал он на меня взглядом. — Правда, он почти академик, но ты сама уж сообрази, как это сделать…

Пока Капа жалостливо разглядывала новоиспеченного академика, соображая, как же его пристроить, Соломон Маркович, понизив голос до заговорщицкого шепотка, на короткое «понятно, Соломон Маркович» процедил:

— Отведи его к Сашке. Пусть обмундируется по всей форме и приступает к научной деятельности… — И тут же, перебрав что-то в уме, пригрозил кому-то пальцем: — И без всяких там штучек…

Прикрыв за собой дверь, мы с Капой покинули Соломона Марковича, затренькавшего параллельным телефоном, и пошли к Сашке.

Сидел Сашка, завобмундированием, в раздевалке в отороченном полушубке чуть не с женского плеча. С его женственного лица струился взгляд бездельника, не знающего, к чему приложить руки и мысли.

Обмундировавшись по-зимнему — в ватные штаны, телогрейку и валенки, униформу гегемона, на котором, как утверждают, покоится надежда человечества, — я вышел на крыльцо и, скрывая смущение, в ожидании команды присоединился к собратьям по труду.

«РЕМСТРОЙМОНТАЖ», как стало позже известно, не отвечал ни одной букве названия, поскольку ничего не ремонтировал и тем паче не монтировал, а катался из одного конца Москвы в противоположный, развозя неким организациям стройматериалы.

Трудно сказать, какую выгоду извлекала контора из своей деятельности, ничего решительно не производя. Но мы наспех грузили контейнеры линолеумом, мелким набором инструментов да громоздкими болванками, пригодными разве что на металлолом.

Новые впечатления и знакомства убеждали меня в том, что если когда-нибудь я засяду за стол, то смогу воспроизвести множество вещей и явлений, скрытых за шорами времени.

Правда, контора не всегда функционировала в одинаковом ритме. Выпадали дни, когда, с утра до ночи теснясь в раздевалке, мы неистово обкуривали друг друга, дурея от скабрезностей и пустословия. В такие дни, как повелось, Соломон Маркович, дождавшись конца рабочего дня, задерживал Сашку и меня, а остальных отпускал домой. И мы, зная, чем это вызвано, начищали ботинки и готовились в путь за продуктами на Ленинский, где в одном из гастрономов была директором жена Сашки.

Снабженные длинным перечнем того, что надлежало купить, мы бросались выполнять поручение Соломона Марковича, полагавшего, видимо, что он льстит нам своим непомерным доверием.

Держа большой черный баул, в далеком прошлом — портфель, давно утративший первоначальную форму, и поеживаясь от смущения, я забивался в дальний угол вагона метро, дожидаясь, когда Сашка снизойдет до разговора со мной. Но Сашка и не думал облегчать мне смущение. Он явно стыдился наших баулов, да и, по правде сказать, они были не бог весть каким обрамлением его холеному облику.