Сейчас в державе было пустынно. На тумбочке знаком этой пустынности белела записка, гласившая, что сочинитель ее пребывает по прежнему адресу в больнице, кирпичном здании среди тополей на Стромынке.

Скинув обувь, я уткнулся лицом в подушку, тут же заснул и проснулся от подступившего голода. А через несколько минут кто-то робко постучался в дверь.

— Войдите, — сказал я, опуская ноги на пол, и опешил. Передо мной стоял и внимательно меня изучал водянистыми глазами из-под кустистых бровей отставной генерал. Соседская девочка с любопытством разглядывала снизу вверх незнакомца, искавшего встречи со мной.

— Вы будете Ивери? — по-армейски четко спросил он, не решаясь входить, бросил взгляд на оконце, похожее на толстенную амбразуру дота, и, прикидывая его ограниченный обзор, решительно добавил: — Я давно ищу с вами встречи, но никак не удавалось застать вас дома.

Не понимая значения сказанных генералом слов, я нащупал ступнями тапочки и, сунув в них ноги, привстал, приглашая жестом руки столь неожиданного гостя в обитель.

Принимая приглашение, генерал осторожно отстранил девочку, прихлопнул дверь за собой, но садиться на единственный стул, обитый яркой, как его красные лампасы, тканью, не стал.

— Мне вас рекомендовали Снегирев Алексей Сергеевич и Станислав Станиславович Губов. — И, на мгновенье замешкавшись, прибавил: — Сами они сейчас очень заняты…

Я виновато улыбнулся генералу, давая понять, что связь с вышеназванными товарищами давно прервана, но, чтобы как-то сгладить свою вину за это, выдвинул стул на середину «трапеции» и усадил-таки гостя.

Опустившись на стул, генерал ловким движением руки снял с головы фуражку, приспособил ее на коленях, водрузил на нее черную папку, распухшую от бумаг, и, смущаясь своего голоса, после короткого раздумья, вновь заговорил о Снегиреве и о Губове, толковых стилистах военной мемуарной литературы, издававшейся в то время во всех издательствах, утоляя жажду читателей, принимавших участие в операциях минувшей войны.

— Сейчас они работают с моими приятелями фронтовых лет! — сказал генерал, подбираясь к цели своего визита ко мне. — А поскольку со мной заключен договор на новую книгу, я и пришел к вам по рекомендациям Снегирева Алексея Сергеевича и Губова, то бишь Станислава Станиславовича. — Он распахнул папку и показал договорный лист. — Если вы возьметесь за эту работу, то я заплачу тридцать рублей с листа вместо принятых везде двадцати пяти.

Польщенный такой честью, я принял из рук генерала первые страницы, четко осознавая свою беспомощность как стилиста в столь сложном жанре, как военно-мемуарная литература, время от времени попадавшаяся мне на глаза. И тем не менее я прочел название книги «ОТ СТАЛИНГРАДА ДО ОДЕРА». Абзац, с которого начиналась глава, был чист, как горная река.

«Наша дивизия которой командовал я, — начиналась генеральская запись, — дислоцировалась на берегу Хопра в деревне Коростелевка…»

Прочитав несколько страниц кряду и еще раз убедившись, что пройденный генералом путь от Сталинграда до Одера — это его путь, я отказался от литературной работы. Мне тогда предстояло пройти свой путь внутри себя, по-своему равный тому, какой прошел генерал от Сталинграда до Одера, чтобы привнести в свою туманность прозрачность горной реки.

Простившись с генералом, я спустился вниз, к почтовому ящику, и обнаружил два письма от отца. Одно было написано две недели тому назад, а второе — неделей позже. Сунув их в карман брюк, пошел на Зацепский рынок. Накупив свежих фруктов и овощей, поехал на Стромынку и спустя полчаса уже стоял в глубине больничного сквера, наблюдая, как больные женщины коротают время за шитьем и вязаньем.

По дорожке сквера сновали взад-вперед мужчины в застиранных больничных пижамах, с надеждой поглядывая на ворота в ожидании свидания с домашними.

Глядя на них, почувствовал острую потребность в болезни, дающей человеку паузу для самообщения. Но в то время меня не брали четко выраженные недуги, и надеяться хотя бы на краткий роздых от ежедневных передряг не приходилось.

Приблизившись к группе женщин, я нашел ту, которая, живя в толпе людей, никак не могла освободиться от ощущения круглого сиротства.

Уронив спицы с вязаньем, она поднялась и бросилась мне навстречу, перемежая слезы с улыбкой радости.

Просидев с нею в сквере почти до ужина, я поднялся и пошел к выходу, продолжая говорить о разных разностях, а приблизившись к железной калитке, вдруг с удивлением обнаружил в ней интерес к ближним, к соседям, тиранившим нас сообща и порознь.

— Как там? — спросила она, грустнея от самой мысли, что где-то вообще есть на земле соседи, которые вряд ли, как в коммуналке, могут отличаться друг от друга.

— Скучаешь по ним? — ответил я вопросом, понимая, что за ее любопытством скрывается нечто большее, чем соседи.

— Чем будешь заниматься? — спросила тогда она, откладывая главный разговор на потом.

— Расстреливать бумагу!

— Стучать на машинке? — проговорила она с некоторой досадой на то, что иначе чем на машинке переводить белые листы, а значит — раздражать соседей презренным ремеслом литератора, нельзя.

— Ты, наверное, что-то хотела мне сказать? — холодея от дурного предчувствия, спросил я настойчивее и заглянул в глаза, которые тут же поникли. — Завернули обратно?

— Да! — коротко ответила она и, подняв-таки глаза, бесшумно заплакала. — Тебе надо чем-нибудь серьезным заняться.

— Ладно, — сказал я, сдерживая гнев и, круто развернувшись, шагнул на улицу, на трамвайную остановку.

В тумбочке я обнаружил бандероль, а в ней на фирменной бумаге журнала — рецензию.

Рецензент-дегустатор, по чьему вкусу, должно быть, составлялось меню очередного номера, извещал в своей пространной рецензии о пристрастии автора к детализациям «малых» галактик, в ущерб, конечно, «большим», дабы, работая в угоду моде, заниматься исследованием промежуточных пространств, пространств между городом и деревней, шагнувшей к урбанизации… Затем, переключившись на пересказ отдельных рассказов, приводил рваные абзацы, будто бы грешившие украинизмами, чем окончательно уверил автора во внимательном прочтении. В заключение, как и полагается серьезной рецензии, резюмировал концепцию о мировоззренческой узости рассказчика, что не помешало ему в самом конце просить руководство журнала, надо полагать, главного редактора, держать автора «по-своему интересных рассказов» в поле зрения. Правда, при этом он (разумеется, из одной только скромности) не давал никаких советов по реализации своего пожелания, полностью, видимо, полагаясь в этом вопросе на инициативу самого случая.

Скомкав семистраничную мешанину вздора и пустословия, я зашвырнул ее в тумбочку, не переставая думать о поразительных сдвигах в сторону слияния языков, в чем полностью убедил меня рецензент, посчитавший мингрельский диалект, о котором постоянно шла речь в рассказах, чем-то средним между полтавским и миргородским, а в общем-то — украинским.

Расхохотавшись в бессильной ярости, я уткнулся в подушку, чтобы приглушить раскаты, но напрасно. Лишь поздно ночью, присмирев, я свернулся калачиком в постели, пытаясь заснуть. Выбившись из сил, ушел в мерцающую пустоту небытия, потеряв тревожное ощущение притяжения земли. Но недолог был мой сон: кто-то с кулаками рвался ко мне, желая во чтобы то ни стало сейчас же расправиться.

— А, трус несчастный! — урчал в мстительном раже подгулявший мой сосед. — Ну что, боишься меня, гадина? Вставай! Что, гнида бериевская, кончилась ваша лафа? Вставай, паскуда! Ну что, трусишь, заяц ушастый? Давай вылазь!

Трясясь от возмущения, я в чем был подался к двери, резко приоткрыл ее, но, заметив женщин, высунувшихся из своих комнатенок, попятился назад, смущаясь своего вида. Пылая по-татарски раскосыми глазами гневом далекого предка, переселившегося в полурусскую плоть, он удивлял диковатым несоответствием их добродушному славянскому овалу лица и продолжал гнусавить:

— Нет! Неправда! Не уйдешь, гадина!