Определив четкую позицию, стало быть, целую пропасть, разделявшую нас, мы перешли в «штыковую» атаку, но, когда и она не дала ни одному из нас перевеса, вернулись за круглый стол переговоров и путем дипломатических ухищрений повели аргументированную беседу.
— Давай рассуждать так, — предложил я. — Ты платил нам пятьдесят процентов из трехсот пятидесяти, что и составляло в рублях сто семьдесят пять… Так, что ли?
— Совершенно точно! — согласился бугор, улавливая в моих аргументах изъян, но приберегая контрудар на потом.
— Таким образом, — продолжал я, — делаем акцент на пятидесяти процентах… Получается… — Я упрямо глядел прямо в глаза хозяину, давая ему призрачный шанс, за которым скрывалась хорошо продуманная уловка. — Что если раньше мы получали сто семьдесят пять за ездку…
— Совершенно точно, — дружелюбно перебил меня бугор, легко переступая порог моих логических выкладок. — То почему вы нынче решили увеличить эту сумму до двухсот двадцати шести рублей? На чем основывается такое требование?..
— На том, Никифорыч, — сказал я, окрыленный своим аргументом, — что раньше зарплата равнялась тремстам пятидесяти, а теперь, как сам видишь, четыремстам пятидесяти двум…
— Но… — возразил бугор. — Ведь никогда вы такой суммы не получали…
— Совершенно точно, — сказал я, меняясь с ним ролью. — Но, скажем, если бы ты выписал нам по сто пятьдесят, смог бы выплатить прежнюю сумму?
Бугор встал. Я, переминаясь с ноги на ногу, продолжал стоять, а когда бугор загнал свою жадность вовнутрь до другого раза, вздохнул:
— Давай и впредь не тратить нервов на пустяки! Тебе хорошо известно, что помимо этих невзгод нам с лихвой хватает других!
Бугор сдался, но, сдаваясь, поставил условие:
— Пусть Серега рассчитается с Дусей и сам мне передаст…
Я, выскочив из «темницы», громко провозгласил:
— Ребята, баш — на баш!
Дальше механизм пошел раскручиваться быстрее. Сперва, чтоб не пропить больше, чем полагалось по уговору, потянулись «потрошиться» «воздушники», за ними двинулись остальные. Дошел черед и до дяди Вани — рискового человека, и началась закавыка.
Бугор требовал у подставного бугра воротить сполна всю сумму от тысячи, то есть триста пятьдесят шесть. Подставной не отдавал, требуя все сто процентов по положенному уговору.
Обижался на бугра и Гришка Распутин.
Дядя Ваня выскочил из «темницы», бросил всю сумму бугру под ноги и, хлопнув за собой дверью, пригрозил:
— Уйду к Равилю! Он цельный год меня уговаривает!
За ним, урезонивая, шел бугор со свертком в руках:
— Вань, я ж на этот раз выписал больше… Это же сверх того уговора…
— Все сто процентов! — бубнил дядя Ваня, обильно потея лицом. — Хватит, дыхнуть нам не даешь…
— Вань, возьми! — бугор всучил-таки сверток разобиженному дяде Ване. — Не кричи на всю округу! Люди кругом!
— Все одно уйду от тебя! — отвечал дядя Ваня, ощупывая взглядом сверток с деньгами. — Хватит с меня Сталинградской битвы…
Вскоре буря стихла, а воевавшие друг с другом пили прямо во дворе, закусывая пряниками.
А Кононов, презрительно расталкивая их, обходил нас, требуя за постой.
— Обожрали девку! — говорил он, выставляя два золотых клыка и выжимая еще и приплату за харч, набавляя Лешке вдвойне сервис особый. — Эй ты, голубоглазый, гони все пятьдесят!
— Серега, — напомнил я условие бугра относительно Дуси. — Получи с нее.
— Пусть сам с нее получает! — отрезал он, брезгливо поеживаясь от моего напоминания. — Нашел казначея!
Когда наконец загудели моторы и «воздушники», приехавшие на них, покинули двор, оставив бугра с владельцем рубиновых «Жигулей», и растворились за полосою окраины, бугор, не дождавшись выполнения поставленного условия, сам нежно взял под руку Дусю и увел ее в избу посвятить в механику наших расчетов.
— Клеится… — сказал Кононов, провожая их глазами. — Гляди как!.. — шептал он, придыхая со злобой. — Уволокет ее сейчас на моторе.
Но бугор, опасавшийся впасть в малодушие из милосердия к усопшему, и не думал клеиться с Дусей. Получив то, что боялся упустить, он вылетел из избы и спешно покинул двор.
Проводив его тоскливым, завистливым взглядом, Кононов поднялся в избу и ни с того ни с сего завел с Дусей разговор о Миколе, показывая на раскладушку, сложенную и прислоненную к стенке.
— Вот на ней и умер! — Кононов говорил отрывисто, резко, словно сам был Миколою, упрекавшим жену за то, что не пожелала проститься с ним. — Просил тебе сообщить…
Дуся уронила голову и тоненько заскулила, сотрясаясь всем телом. Отплакавшись, полезла копаться в ридикюле, раздражая Кононова еще пуще прежнего.
— Нам твоих денег не нужно! — сказал он презрительно. — Мы сами друг друга хороним!
Дуся уронила голову и забилась в рыданиях, бормоча что-то трогательное и больное.
— Бабьи слезы — роса! — бросил Кононов, не щадя новоявленную вдову. — Чего кислятину разводишь?!
Растворилась дверь, и вошла Стеша, держа под мышкой что-то плоское, обернутое в бумагу. Пройдя, тихо спросила:
— Дуся? — и, не дожидаясь ответа, принялась ее утешать. Успокоив, положила сверток на стол и выдохнула с удовлетворением: — Кусок медного листа… Принесла…
Гришка Распутин, занятый пересчетом получки, виновато прихурнул горлом в знак своей вины перед хозяйкой и коротко взглянул ей в глаза, чтоб прочесть, прощен или нет за прошлое, и, не обнаружив и тени упрека, бодро крякнул, предвкушая застолье:
— Вань, дуй-ка в магазин! Коли все уже дома, дак давай отметим нашу победу!
Дядя Ваня, шуршавший купюрами, спеша завершить до возвращения домой хитроумнейшую раскладку, чтоб и овцы были целы, и волки сыты, слабо улыбнулся одними губами, плохо соображая относительно того самого магазина, где и его душа была запечатана в бутылке со слезливой жидкостью. Однако, чтобы ответить хоть как-то, откликнулся сотоварищу неуместным «чего», на что Гришка Распутин, рассовывая деньги по разным карманам, ответил сперва смутной улыбкой, а затем и упреком полувопроса.
Однако, как бы ни было, в час, когда деревня почти слилась с небесным простором, теряя свои очертания, дядя Ваня, важный, как персидский султан, суча лысой башкой, возглавлял пир в честь победы над лютым врагом, каким считался бугор.
Пили все без исключения, даже «непьющие», стремясь поскорее снять напряжение долгих недель. Пили не спеша, с толком, как знающие цену настоящему роздыху. От мужиков не отставала и Дуся, уже успевшая раскраснеться.
Закусывая после очередной порции килькой в томатном соусе, она заглядывалась на шумного Гришку Распутина, раз за разом все ниже и ниже оттягивая траурный черный платок, высовываясь из-под него смазливым лицом, дразня ошалевшие зрачки того, кто за шумливостью своего поведения укрывал наметанным взглядом дошлого бабника. Так, склоняясь друг к дружке и ведя разговор на откровенном языке взглядов, они в беспокойном волнении едва усидели, пытаясь обмануть чужое пристрастие к тайне, которая в конце концов стала явной, когда первой вышла из избы Дуся, а за ней и Гришка Распутин.
Вскоре пронзительно скрипнула калитка и, уступая женщине и мужчине дорогу в ночь, застыла, поглядывая им вослед.
— Вот, Гуга, какая подлянка! — почти торжественно кричал Кононов, словно весь век ждал повода для того, чтобы высказаться так смачно и точно. — Видишь-то как, дядя Ваня!..
— Нехай! — вяло сказал дядя Ваня, собираясь в «темницу». — Не Гришка, так все одно кто-нибудь другой…
— Кто-нибудь другой не жрал из одного котла с Миколой! А он жрал… А теперь бабу его повел подминать под себя! Не паскудство, а, не паскудство?!
— Нехай, — повторил дядя Ваня, не поднимая головы, и пошел к себе, отбрыкиваясь деревяшкой.
Утром, когда мы, ведомые настойчивостью Кононова, приблизились к мастерской, то увидели, как на картонной подстилке, где более суток покоился Микола, обмирали две плоти, сплетенные одной неурочной страстью.
Не желая видеть дальше того, что пристало глазам, я повернул обратно и пошел в избу. Там, заливаясь краской смущения за Дусю, позировала Лешке Стеша, вслушиваясь в шуршание бумаги, с которой предстояло потом выбить долгожданный портрет в чеканке.
