— А ты откель это знаешь, что евоная? — огрызнулся Кононов на неприкрытую лесть Гришки Распутина. — Ты в ногах, что ли, у них стоял?

Гришка Распутин промолчал виновато. Как-никак перед Кононовым не вспылишь — нос в пушку! Лучше проглотить и ждать для мести нового случая! Пусть куражится!

Наступило раздумчивое молчание. Бугор, осмысливая услышанное, то и дело недоверчиво поглядывал по сторонам, словно ища взглядом Синего. С чего это Ване врать? А может, хитрость какая кроется и его надувают? Вроде бы стоял человек на своих двоих, и на тебе — нет! Вздор ведь какой-то!

— Хватит меня разыгрывать-надувать! — сказал на всякий случай Никифорыч с полуулыбкой на оплывшем лице.

— Да чего уж там, — обиделся дядя Ваня и скрипнул протезом в подтверждение сказанного. — Схоронили в соседней деревне.

— Да будет вам! — вдруг сердито выступил из угла Лешка, протирая руки смоченною соляркою тряпкой. — А насчет денег так: с каждого по двадцатке, не одному только Кононову, а и нам!

Бугор пристально вгляделся в Лешку, коротко поддакнул ему:

— А что, небось с вами работал…

— Ну, вот ты первым-то и гони! — сказал Кононов. — И с тобой ведь вкалывал в Дорохове, вместе рукавички шили!

— Ну шили! — насупился бугор, не желая вспоминать то прошлое, когда он и Синий в одной упряжке ходили.

— Ну и шили! Короеды вы все! Как беда — в кусты! Помрем все, только у какого дорожного столба — вопрос!..

Разговор об усопшем на этом и закруглился. Каждый думал о своем. К вечной муке и радости готовиться нужно умеючи. Где с кулаком, где и с умишком, пусть немудрящим, а все же своим.

Что задумал бугор? Какие силки приуготовил? Поди, не раскусишь! Поговорить бы, может, вылетит какое словечко. Знамо дело! Слово — не птичка, обратно его не загонишь! Вот и думай, на то башка!

Дядя Ваня и Гришка Распутин в канун получки всегда думали-рядили, прикидывали, а выходило не так, стало быть, по бугру. Это злило их, да и сейчас озлила хитрая разведка «верховного». Не зря ведь слопал целых три яйца по дороге, аж десны желтком залеплены.

— Ты чего, Никифорыч, явился-то? — спросил Гришка Распутин в лоб, не скрывая своего раздражения.

— Ты уж видеть меня, что ль, не можешь? — развел руками бугор, одаривая собеседника иронической улыбкой. — Потерпи, Гришка, еще с часок!

Зная коварство бугра, все насторожились. Теперь-то и начнется, наверно, долгая игра на нервах, проигравшему стоящая уступки, а с ней и нескольких кровных червонцев. Пока нам одержать верх не удавалось, но борьба с каждой получкой все обострялась и обещала сдвиг уже в нашу пользу. Он зависел от нашей сплоченности, потому что поражение одного вело к поражению всей полубригады. Но сплоченности-то и не хватало. Давно и так надоели друг другу, а тут еще Лешка! За ним глаз да глаз. Стало быть, единомыслия нет и не будет. Да где ему быть, когда кто-то из нас Иуда и не знаешь, когда и с кем расцелуется. Да ведь люди, да еще такие, что ни в одну графу из общеизвестных не вместишь… Стало быть, кочевать нам и кочевать до скончания века и умереть под забором вдали от родных и близких. А бугру-то! Бедолагами пруд пруди! Особый класс! Вышибленный из общего круга! Мотайся из конца в конец, неси свой горб за собой, отметив земное свое бытие красивым и древним, как мир, словом — бродяга! Бродяга что дворняга! Лает, а ветер носит! Нет, уступки больше не будет! Уступка — новое унижение! Довольно! Не допустим! Вот только бы кто-нибудь не поддался уловкам бугра и не затащил всех в силки! Ох, уломает нас, дурней, уломает! И мы, перегрызшись, как звери лютые, за три дня до получки, притопаем к кассе колхоза, как ягнята, чтоб безропотно уступить — где наша не пропадала! — и дорожные, и другие расходы, предшествовавшие нашим ездкам, хоть они должны были быть бугром нам оплачены. А там рассадят нас по углам, записавши в «воздушники», чтоб бросить нам как подачку за труд наш десять процентов! Расстарались! Работали впрок, да на кого?

Как теперь-то?

Мы или он?

Чередуясь друг с другом, полубригады давали продукцию вперед на три месяца. Но выплачивали за месяц, за работу на одну ездку. Накопление продукции выбивало нас в дальнейшем из числа «пятидесятипроцентников» в «воздушники», что оплачивалось десятью процентами общей зарплаты за вычетом дорожных расходов.

Мы перешли в наступление, в наступление осторожное, так как смельчака-одиночку ждала еще большая санкция — увольнение. По какому-то неписаному закону такого товарища оставляли на растерзание, не оказывая за смелость ни малейшей поддержки. Потому-то каждый сам осторожно пытался нащупать слабинку в привычной стратегии бугра.

— Как дела, Никифорыч, с зарплатой? — спросил я как можно небрежнее, как бы мимоходом, возвращаясь к прерванному разговору. — Обнищали…

Никифорыч, не снисходя до обиды на проявленную мною бестактность, торжествующе сообщил, что сдать продукцию и выставить счет удалось.

— Дня через три-четыре придет!

— Слава богу! — доверчиво подхватил Кононов, добровольно идя на уловку бугра, пришедшего расслабить наши ряды разногласиями и добрыми посулами.

— А ты покудова не спеши! — сказал дядя Ваня в гулкую пустоту цеха, ни к кому конкретно не обращаясь. — Может, еще и увязнет в банке-то.

— В банке не в банке, — сказал Гришка Распутин, — а Иуда еще может подгадить…

Интрига уже раздувалась, и остановить ее нельзя было при бугре, искусно развязывавшем языки. А как вдолбить каждому, чтобы помалкивал да в оба глядел?..

— А Иуде не дайте улизнуть ночью! — полусерьезно посоветовал бугор. — Не то под утро приведет переодетых ментов и зацелует каждого на свой манер в одиночку. А те на радостях и величать нас начнут «папашами».

— Это точно! — поддержал Кононов, собираясь припомнить эпизод из нашей практики с ментами, но в последнюю минуту раздумал, посчитав это очередной уступкой бугру.

В нашей практике случалось, что, наклепав продукцию в одном хозяйстве и не успев ее сдать потребителю, нам приходилось уходить задами-огородами в другое, таща за собой свои медные побрякушки… Но так, чтобы не успеть получить денег, выставленных потребителем, еще не бывало. И сейчас нам никто не гарантировал, что сможет достичь здесь большего, чем обычно, но сам факт сдачи продукции, если бугор не врал, был приятен, потому что приближал к долгожданной зарплате. Точнее сказать, к зарплатам…

— Будем надеяться, — сказал я, не проявляя восторга оттого, что наконец мы удостоимся кровных рублей, заработанных ценою немалого труда и ожидания. — Копейка в семью — деньги! — пошутил я, намекая на предстоящую борьбу за эти деньги.

Оформившись задним числом, то есть с первого февраля, мы ждали зарплаты за три месяца сразу по уже известному нашей фирме тарифу — пятьдесят процентов, если к получке бугор не изобретет новой механики по «расказачиванию» верноподданных.

Опасаясь именно изобретательности бугра, мы загодя начали переживать и гадать, как это может случиться, переругиваясь и расшатывая и без того шаткие позиции сомнением в возможности устоять, что уже само по себе давало нашему патрону гарантию на успех.

— Три раза по сто семьдесят пять… — стал считать я воздух, заранее определяя нашу твердую позицию и призывая к единомыслию. Но ничего не понявший Кононов, пренебрегая подвохом со стороны бугра до жестокой схватки, высмеял мою арифметику, показывая карты сопернику.

— Цыплят по осени считают! — сказал он, по-детски радуясь.

Лишь Лешка, наблюдая из-за стола, на котором он протирал ветошью металлические пластинки, казалось, не желал ни уточнять получки, полагавшейся ему за две ездки, ни знать о том, что будет получке предшествовать. Не давая воли языку, соображал глазами.

Мне же, чтобы работать дальше, нужна была полная ясность сейчас. Но бугор уходил от ясности, внушая моему сознанию напряжение, чтобы погасить дух противостояния.

Походив по цеху, он вышел в подсобку, помещавшуюся за стеною в пристроечке, где, свернутые в рулоны — бухты, громоздились медь, латунь, алюминий, прихваченные синеватым налетом.