Только мало-мальски окопались — показался отряд пехотинцев, развернутый в боевую цепь. Каратели, пригибаясь, бежали по высокой ржи, на ходу стреляли, не видя пока противника.

В ответ им прозвучал дружный залп, бежавший впереди офицер и несколько солдат ткнулись в землю под меткими выстрелами, а «ополченцы» подняли такой дикий шум, что вражеская цепь дрогнула, залегла.

Резко зататакал пулемет, каратели снова поднялись в атаку, а старики и подростки в панике хлынули к мосту.

Майк Парус, возглавивший теперь группу Сыромятникова, видел из своей засады, как мимо мчались босые ребятишки, неуклюже трусили одышливые старики, как пули карателей настигали их и они падали с разбегу, корчились в предсмертных судорогах.

Мальчонка в красной рубахе бросил самоварную трубу, козленком прыгал и метался, белое лицо его зияло черным провалом кричащего рта; у самой гати нагнал мальчонку рослый детина, поддел на штык и кинул через себя...

«Ополченцы» сгрудились у моста, тут и насели на них каратели.

Многие подростки бросились вплавь (речка Жибара в этом месте была шире и глубже), старики же застряли между бревенчатыми перилами моста, образовали «пробку». Хлопцы Золоторенко ничем не могли им помочь с того берега, группы Рухтина и Пугачова тоже стрелять опасались, и тогда Маркел вскочил в безумном порыве, повел свою горстку партизан врукопашную.

Его примеру последовали пугачовцы, подоспели вовремя — каратели повернулись, защищая тыл, замелькали штыки, охотничьи ножи, рычащие клубки тел покатились по земле...

На Маркела налетел коренастый бородач с дико выпученными глазами, но он извернулся, достал бородача ножом в живот, а сзади навалились еще двое, сбили с ног. Оскаленная, хрипящая морда маячила у самых глаз, в красном тумане, белогвардеец навалился на грудь, судорожно шарил за поясом кинжал — как вдруг (так во сне только бывает!) поднялся в воздух, с поросячьим визгом полетел куда-то в сторону. Мощная рука подняла Маркела на ноги. Он запрокинул голову — перед ним стоял Макар Русаков.

— Держись за мной, Маркелка! — выдохнул он и кинулся в самую гущу карателей, размахивая вывернутым из настила бревном.

— Хоть здесь нянькой мне не будь! — озлился Маркел.

Несколько минут длилась эта схватка, но она решила исход. Старики протолкнулись, очистили мост, и в тыл карателям ударил Золоторенко.

Никто не спасся, даже не было пленных. Весь авангардный отряд белых пехотинцев был уничтожен.

Партизаны разжились боевыми винтовками, патронами, даже гранатами. Только вот пулемет остался на угоре, где-то в истоптанной ржи. А оттуда снова уже доносились выстрелы, там копошились люди, мелькали верховые: колчаковцы готовились к новой атаке.

И снова пошли пехотинцы. Но теперь осторожно, короткими перебежками, густо стреляя и прячась за камыши да кочки.

Партизаны все теперь были на левом берегу, в окопах. Выгодная позиция дала им возможность отбить вторую атаку и третью, но каратели лезли настырно: им во что бы то ни стало надо было перейти Жибару, чтобы двигаться дальше, на Минино и волостное село Шипицино. А путь был один...

К вечеру они прекратили атаки. Фома Золоторенко залез на крышу мельницы, долго стоял с биноклем. Слез хмурый и молчаливый.

— Ну, чего они там задумали? — спросил Сыромятников.

Фома не ответил. Круто повернулся, пошел прочь от него и только тогда буркнул под нос:

— Беги по селам, сбирай хлопчиков... грудны там ще остались. Ще раз бойню зробим...

Маркел догнал его, дернул за рукав:

— Не время, Фома Иванович. Охолонь. А кровь стариков да ребятишек не зря пролита, сам видишь. Без них не известно еще, как дело обернулось бы...

— Утешитель... — Фома полосонул Майка свирепым взглядом. — Уси вы, грамотеи, таки... только глотку драть и умеете... За таку войну Чубыкин головы з нас посымаеть. А детям и внукам своим як про такое рассказывать будешь, га?

— Ты думаешь, мне не больно? Или комиссару? Он ведь сам с ними под пули пошел... Надо. А раз надо — поймут нас и дети, и внуки наши...

— Та ты сам ще дитё. Сколько тебе?

— Девятнадцать.

— Во! Ще маткино молоко на губах не обсохло, а туда же — учить.

— Я никого не учу... Говорю, как думаю... Что там, на угоре?

— Худо... Пушки пидволокли, бомбометы. Кавалерия подошла — не менее эскадрона.

— Не удержимся?

— Ни.

— Уходить будем?

— Зараз нельзя. Прорвутся конные через мост — усих до единого порубають. До темноты держаться надо, тади тикать...

Но и там, на угоре, видно, понимали это: торопились управиться с непокорной, дерзкой горсткой партизан до наступления ночи. Спешно подтягивали к самой гати пулеметы и бомбометы, наводили жерла пушек.

Партизаны из своих окопов с любопытством, иные со страхом наблюдали за четкой, слаженной работой кадровой белогвардейской части: многие мужики оружие такое видели впервые.

Золоторенко передал через командиров групп: без приказа не отступать, держаться до последнего патрона, если не удержим мост до темноты — погибнем все.

И вот на угоре ухнул пушечный залп, и сразу заработали бомбометы, и сплошной грохот и вой прорезали пронзительные пулеметные очереди.

Дрогнула и, казалось, на дыбы взметнулась земля, вытряхнув из окопов многих мужиков. Они бросились врассыпную, кинув ружья и торопливо крестясь: «Свят, свят, свят, свят!..»

Колчаковцы и рассчитывали, видно, на такой эффект: перепугать, посеять панику. Снаряд угодил в мельницу; как порох, вспыхнули смоляные пересохшие бревна. Люди бестолково шарахались под пулями, словно цыплята, внезапно застигнутые градом.

— Назад! Зар-рубаю!! — Фома Золоторенко носился на вороном жеребце, с саблею наголо, старался перекричать грохот.

А грохот оборвался внезапно, к мосту хлынули пехотинцы карателей.

— Огонь! Пли!!

Резко рванули винтовочные залпы, раскатисто, вразнобой бабахнули охотничьи ружья, заряженные волчьей картечью.

— Пли!!!

Каратели залегли, стали отползать назад. И снова начался ад, с утроенной силой навалились пушки и бомбометы.

Золоторенко подскакал к Маркелу — в офицерском мундире, при георгиевских крестах. Заорал, перегнувшись через седло над окопом:

— Скачи до батьки Чубыкина! Нехай спешно уводит людей в тайгу! Мы ще трошки подержимся — и следом... У-фф!.. — он выронил саблю, схватился за правое плечо. Жеребец взмыл на дыбы, и Фома свалился на землю, не выпустив, однако, повод. Маркел кинулся к нему:

— Ранили?!

— Пустяки... Скачи швыдче, бисова душа!.. Бери мово коня... Дюже добрый конь!.. Прорвутся колчаки — в тыл ударят батьке... Скачи!..

В это время подоспели Сыромятников, еще несколько мужиков. Маркел вскочил на Вороного. В ушах засвистел ветер, или пули это свистели — не разберешь...

А пушки железно ревели, снаряды вздымали землю, и огненные вспышки рвали синие сумерки наступившего вечера. Казалось, длилось это целую вечность, потом вдруг сразу оборвалось, будто ухнуло в черную пропасть, и в наступившей тишине послышалось дикое гиканье, топот многих копыт по бревенчатому настилу гати.

— Кавалерия! Гусары! — Золоторенко рванулся из рук перевязывавших его рану мужиков, вскочил на ноги. — Огонь! Пли!!

— Нечем стрелять. Кончились патроны! — резко кинул Сыромятников.

— Так порубають же усих! Мост надо подержать... хочь одну хвылыночку. Коня!

Адъютант командира кинулся к оврагу, где спрятано было на крайний критический случай пять оседланных лошадей.

Фома, отбросив державших его мужиков, попытался вскарабкаться в седло, но снова свалился на землю.

— Нельзя тебе! Упадешь — испортишь все. — Сыромятников рванул повод из рук адъютанта, приказал ему: — Бери мужиков, спасай командира. Уходите скорее!.. Кто со мной?! — крикнул окружившим их партизанам.

Добровольцы нашлись, вскочили в седла.

— Иди-кось до мене, — позвал Фома.