Итак, Прусаку Красавчик с первого взгляда показался суперменом и весельчаком, что называется, там на свету,- рубахой-парнем. Такой мужественный-безрефлексии, какие ж стихи он может писать? В свою очередь, Красавчик видел Прусака лишь однажды на чтениях, сидя в публике. Он не понимал прелести стихов Прусака, удивляясь аплодисментам зала. Ему представлялось, что Прусак лишь более или менее артистично кривляется и острит. Все дело было в том, что в детстве бабушка Красавчика читала ему вслух "Руслана и Людмилу", и "Мцыри", и "Соловьиный сад"; а про Белоснежку говорила, что у той ангельский голосок, всегда чистый передник и она ждет не дождется принца, который должен прибыть с минуты на минуту и взять ее в жены. И что этим принцем он, ее внук, и станет. Красавчик так и пошел по жизни, полагая какой-нибудь трехдольный амфибрахий с однодольной анакрузой не просто таким сговором между веселыми и свободными людьми, какими они, по слухам, были некогда под небом солнечной Эллады, пусть, мол, вольные граждане, эпикруза сегодня будет двухдольной, но обязательным условием дыхания чистой Поэзии; а правильное краесогласие непременным признаком хорошего стиха. Красавчик, что поделать, был слаб в модальной логике, нелюбознателен, ему было и того довольно, что он некогда узнал от бабушки. И ведать не ведал, что такое эпистемический парадокс.
Когда чуть выпили водки и посвятили Прусака в План, тот как-то задумчиво обрадовался, если такое возможно. И почесал в бороде. Друзья ждали, еще разлив, чтоб скоротать паузу. И вот что сказал Прусак:
- Ведь все мы в некотором смысле существа хтонические.
И потом:
- И, так сказать, никогда не видели яркого света.
И еще:
- Поэтому Наш План, мне представляется, вполне соответствует вышесказанному...
И даже если бы он не говорил ничего больше, и так было бы ясно, что он согласен. Ведь он произнес слова Наш План.
Едва решили, что Прусак приведет Счастливчика, итого уже пять человек, как в мастерскую явилась хозяйка-Скульпторша, белоснежка Крота, а с нею еще три-четыре неизвестных человека. По их загару сразу было видно, что все они оттуда, с яркого света, и уже одно это никак не могло понравиться гномам. Неизвестные дышали здоровьем и были без бород, при этом очень большие, и один такой большой, что друзья его так и называли - Слон. Плешивый, который был самым осторожным, засобирался вон, подтолкнув под столом Красавчика. С сожалением Красавчик тоже поднялся, хоть и оставалось еще много водки и несколько чебуреков, правда, остывших. Но вовремя сообразил, что как раз напротив красивого дома его Красивой Дамы, у которой он временно проживал, есть красивая стеклянная рюмочная, где стаканчик водки стоит вовсе не дорого, а к нему подают бутерброд с селедкой. Он хотел было откланяться, но его задержала довольно забавная сцена: Скульпторша и Прусак стояли друг перед другом в явном замешательстве.
- Ты как здесь? - произнесла Скульпторша, жена Крота, для которого эта сцена тоже была в диковинку.
- Я так,- находчиво ответил Прусак и пощипал застенчиво себя за бороду.
- А,- нашлась и она. И пояснила мужу: - Мы же в одной группе учились.
Прусак в свое время действительно учился вместе со Скульпторшей. Но та заделалась монументалисткой, а Прусак лепил игрушки, был специалистом по малой скульптуре. Как-то ему перепал заказ на изваяние Крокодила Гены для детского сада. Комиссия не приняла работу: кто-то из райкома заметил, что крокодилы не носят калоши. Прусак не стал возражать и калоши с крокодила снял. Потому что должен был зарабатывать на жизнь себе, своей белоснежке, преподавательнице иностранного языка, а также тогда еще маленькому Прусаку-младшему. Хоть и был он одним из нас, хранителем сокровищ, но в те годы разменивать их время еще не пришло...
И Прусак вежливо попрощался с бывшей сокурсницей, и она в ответ небрежно махнула ручкой.
На том все и кончилось, Плешивый с Красавчиком и Прусак с ними покинули мастерскую Скульпторши. А большие загорелые ребята со свежего воздуха и яркого света - помощники Скульпторши, как оказалось,- сели допивать оставшуюся водку в компании Крота...
Красавчик был давно знаком со Счастливчиком. Красавчик вообще был со многими знаком в подпольном мире, такой уж он был веселый и общительный. Правда, со Счастливчиком его ничего не связывало; кроме того, что Красавчику очень нравились стихи Счастливчика, хоть и написаны они были вольно; так ведь и Блок, автор поэмы "Соловьиный сад", которую некогда читала Красавчику его бабушка, писал: вот девушка, едва развившись... Верлибр, не иначе. Поэтому, когда была назначена встреча уже впятером, Красавчик приехал к Счастливчику в Кунцево загодя, и уже вдвоем они поджидали остальных гномов. Приехал не без задней мысли, обуянный нешуточными опасениями, что Счастливчик от затеи откажется.
Опасаться за сговорчивость Счастливчика были веские основания.
Ибо Счастливчик несколько последних месяцев разрабатывал совсем другой план - Жилищный. И уже все продумал. Его небольшая двухкомнатная квартира имела три окна, и все на одну сторону. В хорошую погоду, нежась на балконе в шезлонге под послеполуденным солнышком, медленно выплывавшим из-за угла, Счастливчик досадовал, что утреннее солнце ему приходится пропускать. Так уж смотрели его окна - на запад. У его же соседки по площадке, живущей за стеной, солнце глядело в окна как раз по утрам. Соседка была простая баба лет под сорок, какая-то диспетчерша, что ли, автобазы, одна воспитывала сына, которому уж стукнуло шестнадцать с половиной и, того гляди, его могли забрить в армию. Собственно, мечтания Счастливчика обращены были не только и не столько к утреннему светилу.
Счастливчик в глубоком и мучительном одиночестве изо дня в день складывал свои виртуозные песни, сидя в кресле и по-женски поджав ноги; он держал на коленях старую школьную чертежную доску, на которой устраивал свой блокнотик. Он писал бисером, буковка к буковке, и выходила томительная вязь, которую разгадать мог только он сам. Его одинокие занятия напоминали вышивание по канве. Кстати, одна из его песенок называлась "По канве Рустама". С этим самым Рустамом, гномом, теперь скандально известным и в забугорье - поговаривали, его ценил сам Феллини,- у Счастливчика были связаны какие-то мучительные воспоминания, и иначе как гад он его не поминал. А вот песенка, сложенная, видно, в их счастливый период, выжила, и сло'ва из нее уж было не выкинуть.
Счастливчик несколько раз уже приглашал юного соседа и его подружку к себе - как добрый дядюшка-сосед. Он внимательно приглядывался к мальцу, иногда, подавая рюмку или закуску, наклонялся поближе, чтоб вдохнуть запах юношеских подмышек. Девица его не интересовала. Разумеется, Счастливчик не мог не вспоминать аналог: некогда его предшественник в схожих поисках утоления запретной страсти женился на матери предмета, вызывавшей в нем лишь жгучее отвращение. Пол предмета, разумеется, не имеет никакого значения - важен сюжет. В ситуациях Счастливчика и Гумберта Гумберта была и еще одна рифма автомобильная. Ведь, повторим, соседка служила на автобазе, и шанс угодить как-нибудь под колеса у нее был еще выше, чем у мамаши Лолиты.
Так вот, если объединить квартиры - его и соседскую,- пробить стену, то солнцу будет некуда деваться, и оно послушно, идя по кругу, будет освещать обновленное жилище со всех сторон с утра до вечера. Короче, Счастливчик, как и положено сладкоголосому певцу, был немного фантазером. Иногда перед сном, уже закрыв глаза, он воображал, что сделал бы, коли был бы у него миллион. И ничего не мог придумать. Разве что подарить другим гномам много ярких подарков, а остальное раздать восхитительным юношам, блондинам, брюнетам и рыжим, от которых пахнет дворовым футболом, новенькими кирзовыми сапогами и пряниками на меду. Когда к нему заявился Красавчик, Счастливчик все еще мечтал о квартире с окнами на все стороны...
Красавчик, упреждая общий разговор, осторожно изложил Счастливчику суть дела. Он начал издалека, напирая на то, что вот, мол, как было бы хорошо спеть вместе на свежем воздухе, чтоб всех нас услышали загорелые простые люди. Нельзя же до смерти сидеть впотьмах, в спертости, духоте и безвестности. Нельзя же до бесконечности читать друг другу стихи в кромешной тьме пещеры, что дурно отражается на вдохновении. Все это Красавчик облек в форму жалобы, говорил как бы только о себе и собственных чувствах. Но он знал, как безмерно тщеславны все мы, гномы, и что каждый самый одинокий, самый смиренный гном втайне мечтает об известности, а может быть, даже и о славе. Тихой осенней славе, которая только и приличествует среднего возраста гному, посвятившему себя уютным кабинетным занятиям.
