Направляюсь к Костаке, работающему у верстака:

– Что это с Добрикэ и Аврэмеску? – кричу что есть сил.

Джирядэ останавливает машину и говорит мне:

– У них болят животы. Их прихватило внезапно. Выблевали все, что съели. И Дорка тоже чувствует себя нехорошо.

– Скажи людям, чтобы собрались!

Джирядэ делает знак каской, описывая ею широкие круги над головой, и шестеро плотников подходят ко мне.

– Что вы ели? Вам приносил кто-нибудь еду из дома? Вы пили что-то?

Люди отрицают: никто не пил ничего, а из еды – только то, что им давали в столовой. Я строю их и заставляю открыть рты и высунуть языки.

– Некрасиво высовывать язык товарищу офицеру, – притворяется стеснительным Цэкэлэу Паску.

– Ну, так вы и не делайте этого – только, когда я вам приказываю. Ну-ка! Посмотрю на ваши языки!

Но языки солдат имеют нормальный цвет, и ни у кого больше нет таких симптомов, как у тех двоих. Говорю им, чтобы они не приближались к отравившимся и продолжали работу. Потом направляюсь к солдатам, которые лежат, вытянувшись на деревянных панно, накрытые фуфайками. У них закрыты глаза, и кажется, что они спят. При моем приближении они пытаются встать, но я делаю им энергичный жест, чтобы они оставались на месте. Спрашиваю их, вызвать ли скорую помощь, и они отвечают мне слабыми голосами, что не хотят ехать в больницу.

Кладу руку на их лбы и щупаю у них пульс. Температуры нет, но пульс слабый – я едва чувствую его биение. У Добрикэ Вылку язва желудка, знаю, у него уже были такие обострения, а другой, Аврэмеску, беспокоит меня больше. Ко мне подходит Джирядэ, и я говорю ему, чтобы он послал Рошеци Илие в лазарет, а Дротлеффа отправляю на нижний этаж, чтобы позвал лейтенанта Панаита. Джирядэ идет к группе, и я вижу, как двое уходят.

– Товарищ лейтенант, – говорит слабым голосом Добрикэ, – у меня пройдет. Это только временный кризис. Я слишком резко утром вскочил с постели.

– Добрикэ, ты сказал тем людям из военного центра, которые тебя сюда прислали, что у тебя язва желудка?

– Да, – говорит солдат слабым голосом.

– И что военные доктора сказали?

Добрикэ смотрит на меня глубоко посаженными глазами, опускает кончики губ, выталкивает нижнюю губу на верхнюю вместе с подбородком, потом вынимает худую руку из-под фуфайки и начинает вертеть ею перед глазами, ладонью вверх и растопырив пальцы.

– То есть, – перевожу я, – «Ничего-о-о! К труду ты годен, и не делай себе проблем!».

Добрикэ грустно подтверждает, кивая головой.

Аврэмеску, который высунул голову из-под фуфайки и смотрит на Добрикэ, вдруг разражается мучительным смехом заядлого курильщика и в конце концов начинает тяжело, изо всех сил кашлять таким глубоким грудным кашлем, что начинает казаться, будто он умирает. Через некоторое время с трудом останавливает кашель и переводит дух, но затем вновь смотрит на Добрикэ, снова разражается смехом и опять начинает кашлять.

– Что ты смеешься, Аврэмеску? – спрашиваю я, тоже не в силах сдержаться, чтобы не засмеяться в свою очередь.

В мастерскую входит Дротлефф в сопровождении лейтенанта Панаита, который приближается ко мне. Я объясняю Панаиту в нескольких словах, как обстоят дела, и спрашиваю его, были ли у него подобные проблемы с его солдатами в последнее время.

– Были, – говорит он. – Но они все же оклемались.

Мы усаживаемся на колени, снимаем наши планшеты, кладем их рядом и снова начинаем осматривать солдат. Приходим к одинаковому заключению: это не лихорадка.

– Я послал Рошеци в лазарет, – говорю Панаиту, – чтобы кто-нибудь пришел и посмотрел их.

– Эти? Брось, Иоане, не смеши, потому что никто не придет! Не знаю, что тебе сказать. Я вернусь к своим, потому что идет майор Скутару из штаба. Шанку видел, как он поднимался на леса час назад.

Панаит уходит. Между тем появляется Рошеци из лазарета и говорит, что там были только три санитара-срочника.

– Товарищ лейтенант, – говорит он, – пусть меня дьявол задерет вместе со всей моей родней, но, клянусь, я готов был взять лом и поубивать их! Все они были сержанты! Военные срочной службы и сержанты! Все толстомордые, в накрахмаленной, наглаженной до стрелочки форме, сопляки, смотрели на меня, как на отбросы. «Мы не можем прийти, – сказали, – потому что выпачкаем ботинки. Приведите больных сюда, но ближе к обеду, когда появится господин доктор». Военные срочной службы – санитары и сержанты! Что они такого совершили, братцы, чтобы стать сержантами? – кричит возмущенно Рошеци. – Какие геройские подвиги?

– Ничего они не сделали, Илие, они блатные, у них дяди генералы, – говорю я. – Приготовьтесь – идет инспекция.

– Опять инспекция, черт бы их побрал!

В этот момент дверь в мастерскую резко открывается и два полковника в форме пехотинцев, которых я не знаю, в сопровождении майора артиллерии, которого я до сих пор не видел (возможно, Скутару), входят в помещение и направляются прямо ко мне.

– Товарищ лейтенант, почему ты не работаешь? Почему ты не работаешь, говорю? – рычит он на меня зычным голосом, который приковывает меня к месту. – Где твоя тетрадь командира взвода? Где твои люди? Покажи мне, товарищ, тетрадь командира взвода!

И, не дожидаясь, подбегает ко мне и вырывает из моего планшета тетрадь командира взвода, открывает ее, держит одну секунду и бросает ее мне в лицо с воплем:

– Вон тех, которые лежат на полу в углу, ты занес в свой план развертывания, ну, товарищ лейтенант? Где у тебя записаны те, что лежат там, на полу, а, бессовестный? Почему у тебя солдаты не работают, а, лейтенант? Почему они лежат и спят и не работают? Отвеча-а-а-а-ай, ну-у-у-у, да я посажу тебя в тюрьму за саботаж! – ревет он с такой звучной силой, какой я еще не слышал нигде на «Уранусе».

В этот момент в помещении раздается оглушительный взрыв, в миллион раз сильнее, чем вопли майора; гул затихает далеко не сразу, перекатываясь еще несколько секунд между бетонными стенами.

Поистине ужасающий шум заставляет полковников прижать ладони к ушам. Уголком глаза вижу, как Джирядэ ставит вниз что-то тяжелое, и в мгновение ока понимаю, что он нарочно ударил кувалдой по толстому стальному листу, прислоненному к стене рядом с верстаком, на котором распиливают доски. Любопытно, что на майора это подействовало. Он резко поворачивается к ним и мгновенно становится как овечка и говорит им масляным голосом:

– Товарищи, попрошу немного тишины, да? Очень вас прошу, товарищи солдаты, да? Да? – спрашивает он с улыбкой.

– Да! Да! – говорят солдаты, стоящие вокруг Джирядэ, и смотрят на Скутару, спутники которого, два полковника, не издают ни звука.

Майор поворачивается ко мне и воет с удвоенной силой, толкая меня в грудь обеими руками и прижимая меня к стене.

– Подними же с пола тетрадь, иначе я сейчас влеплю тебе пару пощечин, чтобы ты пошел к чертовой матери, ни на что не способное чертово племя!

Поднимаю с пола тетрадь и держу ее в руке, не зная, что с ней делать. Я пережил достаточно различных моментов на «Уранусе», когда абсурдность вопросов заставляет тебя молчать, потому что ты не знаешь, что отвечать. Вопросы типа: «Товарищ лейтенант, почему так сильно радуются ваши солдаты, что они освобождаются через две недели?» Или: «Почему в столовой больше не было еды именно тогда, когда пришла очередь вашего взвода? Ты можешь нам объяснить, почему так получается?» Или: «Как это случилось, что заболели дизентерией именно ваши солдаты? Объясните!»

Таких вопросов мне задавали огромное количество. Я знал унижения и оскорбления, меня ударяли перед взводом, но никогда взрыв ненависти не имел такой силы, как сегодня. Обычно волна ненависти растет постепенно, иначе говоря, у тебя есть время подготовиться к тому, что последует дальше. На этот раз, однако, ненависть какая-то ненормальная, безумная, поистине бешеная, знак того, что у майора или есть связи на самом верху, или он попросту сумасшедший. Подобный человек может тебя убить не задумываясь. Такое уже случилось два года назад, когда один полковник, Силиштяну или Силиштян, известный своим фанатизмом и бешенством, пришел с проверкой в Корпус В, где производилась выемка грунта. Там он столкнулся с лейтенантом Валерианом – он и восемь его солдат должны были вырыть траншею, чтобы соединить два более крупных участка. Траншея была глубиной два, шириной три метра, и ее копал экскаватор; практически военным оставалось только убирать землю, оставшуюся на дне, но работа была тяжелая и изматывающая, а машина остановилась, и дело с рытьем дальше не продвигалась, потому что ковш экскаватора наткнулся на трубу или подземную коммуникацию.