– Вот так – да! – с удовлетворением восклицает капитан. – Теперь ты рассуждаешь здраво! Можешь ли ты дать показания в этом смысле, товарищ?

– Когда угодно и чистосердечно, – говорю с притворным раболепием.

Все остальные – лейтенант Ленц Василе из Бухареста, лейтенант Панаит Ион, арджешанин, как и я, капитан Морошану Ромео из Байя Маре, старший унтер-офицер Геца Василе из Турды, командир взвода Киву Илие из Каракала разражаются хохотом. А капитан, который совсем не смеялся, продолжает:

– Вот мы тут смеемся, а в сарае свинья подохла! И лежит задницей к двери! А дверь открывается снаружи внутрь…

– Наверняка начальник строго накажет Кирицою, – говорю я Шанку.

– А зачем, вы думаете, он его к себе в кабинет вызвал? Сейчас у них сексуальный час. Думаю, что Кирицою взял с собой баночку вазелина… В него тоже словно бес вселился. Лучше посмотрим, что там делают наши призывники, ведь вот уже и столовая.

Слова капитана возвращают нас к суровой действительности, из которой мы вырвались на несколько минут, и мы вновь погружаемся в мрачный мир, который мы покинули. Мы направляемся в столовую в тусклом свете прожекторов.

Некоторые военные еще ждут своей очереди под дождем, но большинство уже вошли в столовые залы. Прохожу вдоль длинного ряда людей, вхожу в столовую и добираюсь до окошка. За ним несколько женщин с постаревшими раньше времени лицами наливают чай в алюминиевые кружки с изогнутыми или побитыми ручками или краями, потом бросают в такую же алюминиевую миску на пластиковом подносе половник недовареной кислой капусты с несколькими нитками мяса в ней. Военный проходит дальше, толкая поднос по железным рейкам, берет из корзины ломоть черного хлеба, идет к одному из столов, вынимает ложку из нагрудного кармана блузы защитного цвета и приступает к еде. Таков наш ужин.

Гляжу вокруг, на людей, склонившихся над жестяными мисками. При бледном свете лампочки на потолке на их лицах играют тени, а их небритые щеки придают им вид мужской диковатости. Так должны были выглядеть когда-то варвары, попавшие в плен к римлянам. Я представляю их себе, как они сидят, прикованные к сиденьям трирем, склоняясь над тяжелыми рукоятками весел, и их спины, блестящие от пота, вздрагивают под бичами надсмотрщиков. На мгновение мне является откровение нашего собственного рабства.

Но современные рабы молчаливы. От сырой одежды поднимается легкий пар. Разгоряченные работой тела нагревают закрытое помещение зала. Между столами время от времени проходит женщина в засаленном, когда-то белом халате, неся в руках груду мисок по направлению к мойке. Усталые взгляды солдат скользят поверх вещей, не видя ничего и погружаясь в образы и воспоминания, доступные только им.

Мне думается о том, какие бы картины вышли из-под кисти художника, который бы умел видеть в этих лицах величие и нищету мира, как будто оторванного от времени. Я прохаживаюсь между рядом столов. Сам не знаю, зачем я это делаю. Возможно, из смутной потребности видеть как можно больше, чтобы запечатлеть в памяти этот мир чарующей нужды.

Женщины с натруженными руками наливают чай и накладывают еду одним и тем же половником, который погружают попеременно то в чай, то в запачканные алюминиевые бидоны с вареной капустой. Полотенца, которыми они пользуются, превратились от долгого употребления в серые лохмотья, а вода, в которой моют миски, имеет плотность помоев. Кружки, двери, подносы, столы, стулья, стены, цементные полы, окна – все покрыто сальным налетом, по которому скользят и руки и ноги. Мы сами грязны с головы до пят, лишь только глаза наши блестят ясным блеском, только они еще чисты. И местами – душа. На воротниках униформы полно грязи и пыли, грязны ремни, грязна обувь.

За столами в зале осталось еще сидеть несколько человек. Девушка из столовой, с сигаретой в уголке рта, собирает с отвращением миски. Выхожу на воздух, где меня ждет взвод.

– Все на месте?

– Да.

Высший по чину офицер из Координационной группы появляется рядом с нами как ошпаренный:

– Какого хрена вы тут торчите? Идите, черт возьми, к машинам! Что вы тут копаетесь, ядрена вошь, как будто рыбьих хвостов наелись?!

Я кричу:

– Взвод, равняйсь!.. Вперед шагом марш!

Трап-трап, трап-трап, трап-трап…

Сто сорок четыре ноги поднимаются и опускаются, как поршни у мотора локомотива, сто сорок четыре ботинка месят грязь. Впереди шагают другие колонны солдат. Мы направляемся к выходу со стадиона. Солдаты Ротару Эдуард, Никулицэ Ион и Тот Юлиу выходят из строя и идут ко мне попросить у меня разрешения переброситься парой слов с родственниками, которых они видели в других взводах – из новых партий, прибывших сюда.

– Мне кажется, я видел своего брата, – говорит Штайнер Иосиф. – Можно и мне?

– Ступай, но только поговорите, и все, солдаты! Обмениваться словами, а не палинкой да цуйкой! Вы поняли? – прибавляю я.

– Знаем, знаем, – отвечают они.

Потом продолжаем движение. В определенный момент кричу:

– Кристя Георге из Албы! Бетонщик Кристя!

– Слушаюсь! – слышится голос Кристи из середины строя.

– Ты здесь никого не видел из своих соседей, родственников?

– Нет, товарищ лейтенант!

– Как? Даже ни одного брата? – кричу я на ходу, делая ударение на слове «брат» и зная, что он из баптистов.

Солдаты взвода смеются. Смеется и Кристя. Снаружи совсем стемнело. Бетонщики Морару Некулай, Зорилэ Гогу и Сакач Иштван жалуются на боли в ногах, и я приказываю им перейти в хвост взвода и поменяться местами с Макавейю Ионелом, Надь Бела и Филпишаном Ионом. Ближе к концу переставляю и Гашпара Иоана, у которого разбита каска. Думаю, завтра надо будет ее заменить, но в Витане, в шкафу, у меня нет больше касок. Во время утренней инспекции у меня будут проблемы, если придет проверка из дирекции.

Я знаю каждого своего солдата, знаю, кто из каких мест, узнаю по голосу, по фигуре каждого и даже как кто ходит в строю. Я начал поневоле узнавать немецкие и венгерские слова. Нередко кричу венграм gyere ide! или holgos te! и они моментально бегут ко мне или замолкают, а их глаза смотрят на меня в такие моменты по-другому. Как мгновенно согревается душа венгра, когда он слышит венгерские слова! И думаю, что не существует на свете народа, расы, национальности или племени – как бы ни были они малы и жалки, – которые бы не утверждали, что язык его нации – самый прекрасный на земле. Однажды, когда они только прибыли на «Уранус», пока весь взвод ожидал обеда, Керекеш спросил меня:

– Товарищ лейтенант, вы говорите по-французски?

– В какой-то степени, – ответил я. – А почему тебе это пришло в голову? Что ты хочешь услышать?

– Да нет, – быстро ответил он, – ничего, я просто так спросил.

И удалился, снова встав в ряд. Но позже, после обеда, он снова подошел ко мне и спросил, как будет по-французски: «Целую ручки, большое спасибо».

Я ответил ему:

– Mes hommages. Merci beaucoup.

Он немного задумался, а потом сказал разочарованно:

– Совсем некрасиво звучит.

Он отошел в задумчивости, и вплоть до сегодняшнего дня я не знал, зачем он попросил меня перевести те слова. Не познать душу солдата во веки вечные.

С русскими-липованами мы понимаем друг друга лучше, я могу говорить на их языке и, когда они поднимаются на свои рабочие места, говорю им весело:

– Эй, товарищи! Как дела, как живете?

А они кланяются до земли и говорят с серьезными лицами:

– Очень хорошо, товарищ лейтенант!

Они потрясающие люди, но, когда выпьют, теряют над собой контроль и в мгновение ока переходят на угрозы. Более того, даже вынимают ножи и, поднимая невероятный шум и гам, выкрикивают разные требования, задают вопросы, так что невозможно ответить им всем сразу, и тогда я сам ору, перекрывая их голоса:

– Тиха-а-а!

И они успокаиваются, как по волшебству.

Поздно. Машины запаздывают, и кто-то нам объявляет, что они вообще не придут и что мы должны ехать во 2-ю Колонию Витан на метро. Так что мы начинаем все сначала.