***

Через несколько дней подошёл срок, которого Хайнэ одновременно ждал и боялся — день приёма во дворце.

За несколько часов до отъезда в его комнату зашла мать, постояла на пороге, посмотрела, как Хатори завязывает на её сыне тяжёлый пояс, расшитый драгоценными камнями.

— Хайнэ, — спросила она, глядя на него пристально и грустно. — Ты уверен, что тебе нужно являться во дворец? Мы не могли не приехать в столицу на время свадебных церемоний, потому что это было бы неуважением, но сейчас ты вполне можешь отказаться.

— Мне кажется, это было бы некрасиво, — пробормотал Хайнэ. — В любом случае, уже поздно менять решение.

— Всё будет в порядке, — сказал Хатори, который единственный знал о причине беспокойства госпожи.

Закончив с нарядом брата, он вышел из комнаты: Хайнэ с раннего утра что-то писал и сейчас, стоило приладить к его волосам последнюю шпильку, вернулся к своему занятию, так что разговаривать с ним было решительно невозможно — он только мычал что-то невразумительное в ответ и явно не понимал ни слова.

Побродив немного по дому, Хатори, сам не зная, зачем, заглянул в соседнюю комнату. Формально она была приготовлена для него, но в действительности там только лежали его вещи — сам он предпочитал спать в одной комнате с Хайнэ. Так было с того момента, как он появился в доме, и все об этом знали, однако этикет не предусматривал подобного положения дел, и слуги упорно, на протяжении многих лет, продолжали готовить для Хатори отдельную комнату, которую тот так же упорно не удостаивал своим присутствием.

Он открыл дверцы шкафа и достал оттуда кинжал, который когда-то отдала ему Иннин — воспоминания об этом моменте были смутными, как из сна.

Вытащив клинок из ножен, Хатори зачем-то провёл пальцем по острому лезвию, а затем приладил ножны к поясу.

— Зачем тебе эта штука? — удивился Хайнэ, когда Хатори вернулся к нему. — Зачем ты вообще взял с собой этот кинжал в столицу?

— Не знаю, — сказал Хатори.

Он вообще не привык задумываться над мотивами своих поступков.

Просто захотелось — вот и всё.

Разве этого не достаточно?

— Духи и демоны в легендах часто носят с собой оружие. Ты что, хочешь быть похожим на одного из них? — улыбнулся Хайнэ. — Или ты решил сделать клинок своим талисманом?

— Может быть, — пожал плечами Хатори.

Хайнэ помолчал.

— А моим талисманом будет твоё кольцо, — вдруг сказал он, доставая из шкатулки перстень с кансийскими изумрудами. — Если ты не против, конечно.

— Хайнэ, не одевай это кольцо во дворце, — вдруг сказал Хатори.

— Почему? — удивился тот.

— Ну, так.

Хайнэ только вздохнул: если уж брат упирался в чём-то — например, не объяснять ему этих слов — то заставить его сделать по-своему было бы невозможно даже под пыткой.

— Ты меня пугаешь, — сказал он, однако кольцо с пальца снял. — На меня падёт какое-то страшное проклятье, если я принесу этот перстень во дворец?

— Ничего не знаю насчёт проклятья, но лучше, чтобы никто его там не видел.

— А если я сделаю вот так? — Хайнэ продел сквозь кольцо золотую цепочку и, повесив её на шею, спрятал под одеждой.

Хатори подумал.

— Наверное, можно. — И переменил тему: — Ты готов? Думаю, нам пора ехать.

Хайнэ как-то судорожно вздохнул и принялся собирать разбросанные по столу листы бумаги.

— Что это такое? — заинтересовался Хатори. — Что ты писал всё утро?

— Ну, я же не смогу просидеть весь вечер просто так… На приёме собирают людей, которые будут развлекать Онхонто.

— И ты собираешься?..

— Прочитать это вслух. — Голос у Хайнэ слегка дрогнул.

Он подумал, что станет всеобщим посмешищем — и из-за своей болезни, и из-за того, что собирался сделать. Наверняка в решающий момент у него дрогнет голос, он начнёт говорить сбивчиво, слишком тихо, или, наоборот, громко, а то и, чего доброго, заикаться. Гости станут насмешливо фыркать в раскрытые веера, а после обольют его грязью, как облили Энсенте Халию у Марик.

Но он всё равно собирался это сделать — ради неё.

«Ей нужен решительный, смелый, дерзкий человек, — думал он. — Тот, кто не побоится ни насмешек, ни злых слов. Я должен использовать это приглашение, чтобы доказать ей, что я чего-то стою. И чтобы доказать это самому себе».

Однако сейчас, когда до момента появления во дворце оставалось всего ничего, решимость внезапно оставила его, и страх заполнил собой всё внутри.

Хайнэ смотрел на листы бумаги, и в душе его поднималось точно такое же чувство, как когда-то давно на вершине Срединной Стены — тоскливая обречённость.

Он не может, не умеет, он упадёт и разобьётся… но ничего не поделаешь, придётся прыгать.

— Послушай, но ведь Онхонто — чужеземец, — сказал, тем временем, Хатори. — Он умеет разговаривать по-нашему? Он поймёт вообще, о чём твой рассказ?

— Не знаю, — растерянно ответил Хайнэ. — Наверное, поймёт… Не знаю.

В глубине души ему не было до Онхонто особого дела. Он ведь не имел желания, как другие, попасть в его свиту; единственным человеком, который интересовал его на этом приёме, была Марик.

«Остальные меня не волнуют, — повторил себе Хайнэ, садясь в экипаж. — Только она. Марик в любом случае не станет смеяться над калекой, она прекрасна и великодушна. А, может быть, случится и так, что ей понравится моя повесть…»

Поначалу он пытался написать именно то, чего ей предположительно хотелось — решительных и смелых героев, бросающих вызов условностям, обнажающих пороки общества, смеющихся над знатью. И на этот раз никаких непристойностей.

Но перечитав то, что у него получилось, Хайнэ увидел никудышный, вымученный текст, картонных персонажей и нереальные ситуации.

«Это бесполезно. Я могу писать лишь то, о чём мечтаю, или что чувствую, — подумал он. — Но я не могу написать о чувствах калеки, который страдает, мечтая о недостижимом, потому что это будет равносильно публичному признанию Марик в любви. И просто будет слишком больно… Все они были правы, Энсенте Халия — бездарность, обязанная своим кратковременным успехом непристойным сценам».

Придя к такому выводу, Хайнэ совсем было впал в отчаяние и решил отказаться и от своей затеи ехать во дворец, и от попыток писать в целом.

Однако тем же вечером словно какая-то непреодолимая сила снова потянула его к тушечнице и кисти, и он полвечера ползал по комнате, собирая листы чистой бумаги, которые расшвырял по полу в припадке бессильной ярости, а потом писал.

Закончил повесть Хайнэ лишь сегодня утром  — это получилась странная вещь, не похожая на то, что он сочинял раньше.

Вероятно, сказались его размышления о принцессе Таик и свадебном ритуале в целом, потому что героями стали жених и невеста, влюблённые, однако вынужденные ждать, месяц за месяцем, пока будут закончены все церемонии, и они смогут впервые оказаться в объятиях друг друга.

Ничего близкого с положением калеки, который не способен стать чьим-либо мужем, однако Хайнэ смог, наконец, излить свои чувства — тоску от невозможности получить желаемое, и надежду, заставляющую сердце биться чаще, и любовь, и затаённую страсть, и сводящее с ума ожидание встречи.

Но понравится ли такой текст Марик?

Ведь там не было ни откровенных сцен, как в предыдущих романах Энсенте Халии, ни возмущения против условностей. Можно было бы, конечно, заставить героев негодовать против нелепых свадебных традиций… но они почему-то не негодовали, а терпеливо ждали, внутренне страдая, и у Хайнэ было странное ощущение, что он не может заставить их вести себя по-другому, не имеет права.

Оставалось только надеяться, что Марик рассказ понравится, несмотря ни на что.

«Поймёт ли она, что он написан для неё? — думал Хайнэ в экипаже, дрожа и комкая рукава. — Что в нём описаны мои чувства к ней? Сложно догадаться, ведь герои не похожи на нас с ней, и я ни о чём не говорю прямо, но, может быть, всё-таки…»

В этот момент ему вдруг вспомнилось давнишнее предсказание, которое ему сделали во дворце — ещё до того, как его жизнь рухнула.