Глаза девушки расширились.

— Но это…

— Мне не впервые переодеваться в женское платье, — усмехнулся Хатори. — И, кажется, у меня не так уж плохо получалось. По крайней мере, кое-кого этот маскарад с толку сбил. Давай попробуем.

— Я знаю, что мужчины-манрёсю во дворце исполняют женские роли, — с сомнением проговорила Канса, переодеваясь в мужской наряд. — Но это потому, что среди них вообще нет женщин. Твоя же идея выглядит довольно странной…

— Она ничуть не более странная, чем то, что актёр вообще берётся изображать чувства и действия другого человека, совершенно на него не похожего, — возразил Хатори,  втыкая в волосы шпильки с цветами. — Ты недавно сказала, что могла бы полюбить меня в качестве калеки. А в качестве женщины могла бы?

Канса приоткрыла рот.

— Как женщина может полюбить женщину? — наконец, спросила она.

— Значит, не могла бы, — сделал вывод Хатори. — В таком случае твоя любовь ничего не стоит и основана лишь на эротическом влечении.

— Ты так скор на расправу, — нервно усмехнулась Канса. — Но, в конце концов, разве любовь не основана именно на этом? Любовь между мужчиной и женщиной.

— Любовь основана на готовности принести себя в жертву ради любимого человека, — возразил Хатори. — Себя со всеми своими чувствами и желаниями, включая эротические переживания. Вот то, что я знаю. Впрочем, я отнюдь не собираюсь убеждать в этом мир. Я просто хочу помочь тебе обрести успех, которого ты желаешь, а книгам Энсенте Халии — стать чем-то большим, нежели литературой для развлечения.  Давай попробуем сыграть одну из сцен.

— Но здесь все сцены — постельные!

— Пусть.

Хатори опустился на пол и поманил Кансу к себе рукой.

Та приблизилась с недоверчивой усмешкой.

— Мне кажется, это будет самое странное представление в истории, — пробормотала она, склонившись над Хатори.

— Представь, что ты юноша, которого впервые в жизни позвала с собой в постель девушка. Представь свои чувства! — потребовал тот. — Можешь для начала закрыть глаза.

Канса, поколебавшись, всё-таки сделала это и, закрыв глаза, осторожно провела рукой по шее Хатори. Постепенно ей удалось лучше вжиться в роль, и она, краснея и робея, как самый всамделишный невинный юноша, принялась раздевать и ласкать «девушку».

Хатори внимательно наблюдал за ней.

«Это ты хочешь испытать, Хайнэ? Это, да?» — с какой-то печалью думал он, подаваясь навстречу ласкам.

— Может, это и в самом деле не такая уж плохая идея, — призналась Канса чуть позже, взволнованно улыбаясь. — По крайней мере, это были очень интересные чувства. Не скажу за зрителей, но лично для меня…

Хатори молча усмехнулся.

Канса вытащила из ящика комода пачку открыток, завёрнутых в листок тонкой бумаги.

— Посмотри, — предложила она, протянув открытки Хатори. — Это рисунки художников с пейзажами и видами городов их родных провинций. Я покупала их везде, где мы останавливались. Взгляни вот на эту…

Хатори держал перед собой открытку с видом моря. Изумрудно-синие волны, покрытые белоснежной пеной, как будто накатывали друг на друга, и он внезапно ощутил себя так, словно находился на берегу — солёные брызги, крики чаек, шум прибоя.

Бескрайний, безбрежный океан, захватывающие дух просторы.

Свобода.

От всего — от Хайнэ, от Иннин, от прошлого. То, что ему придётся жить, очень быстро забывая всё случившееся — не так уж и плохо; по крайней мере,  он каждый день будет проживать, как последний день в своей жизни. Ведь что есть смерть, как не потеря воспоминаний?

— Ну что? — донёсся до него голос Кансы. — Решайся. Поедешь с нами?

— Поеду, — согласился Хатори. — Но прежде мы устроим представление, и я сделаю кое-что ещё.

***

К началу нового месяца для Иннин стало окончательно ясно то, о чём она подозревала и раньше: она была беременна.

«Почему? — подумала она, закусив губу и глядя остановившимся взглядом в прозрачное зимнее небо. — Почему это произошло так быстро? Ведь мы встречались даже меньше месяца… Другим, порой, не хватает для этого и полугода совместной жизни».

Но все эти размышления не позволяли ей долго обманывать саму себя и закрывать глаза на факт, что она сама пренебрегла средством, предотвращающим беременность.

«Наверное, я хотела этого, — с тоской и печалью думала она, положив руки на живот. — Точнее, хотела узнать, произойдёт это или не произойдёт. Хотела, чтобы судьба сама решила за меня этот вопрос. И вот она его решила, но это, по иронии, произошло уже после того, как я сама приняла совершенно противоположное решение. Великая Богиня, как глупо».

Первые несколько дней, убедившись в своих подозрениях, Иннин молчала, пребывая в глубоко подавленном состоянии. Потом однажды встала с постели и решительно отправилась в покои Даран.

Возможности скрывать своё положение до самого конца она не видела, вариант тайно прервать беременность отвергла с самого начала. Единственное, что ей оставалось — это рассказать обо всём наставнице.

Впрочем, возможно, было и ещё одно объяснение, помимо безвыходности сложившейся ситуации — ей просто было страшно и плохо, и хотелось поделиться своими чувствами с единственным более-менее близким человеком во дворце, но об этом Иннин не хотелось даже думать.

Она шла, сильно выпрямив спину и стараясь стереть со своего лица малейшие следы чувства вины — гордая в своём унижении, беспечная в своём поражении.

— Проходи, — равнодушно ответила Даран, не отрываясь от бумаг за своим столом. — Мне сказали, что ты плохо себя чувствуешь. Разрешаю тебе несколько дней не исполнять свои обязанности.

Иннин отвернулась к окну, положив слегка дрожавшую руку на низкий лакированный шкаф из чёрного дерева.

— Нет, я не плохо себя чувствую, — ответила она ровным голосом. — Просто я беременна.

В комнате повисла тишина; шуршание бумаг прекратилось.

Потом Иннин услышала шелест ткани.

Она собрала в себе всё самообладание, которое было возможно, и даже не повернулась в сторону Даран, продолжая спокойно наблюдать через окно за танцем снежинок, взметнутых с подоконника порывом ветра.

Единственное, что было ей неподвластно — это стук собственного сердца, и оставалось надеяться, что на самом деле этот звук не настолько громок, каким он казался, отдаваясь в ушах.

Но потом произошло то, чего Иннин никак не могла ожидать.

Сильнейший удар сбил её с ног, и она повалилась на пол, потрясённая, ошеломлённая.

Как Иннин ни старалась владеть собой, слёзы хлынули из её глаз так же легко и самопроизвольно, как хлынула кровь из разбитой губы, по которой пришёлся удар. Никогда ещё Даран не приходило в голову её ударить. Унизить, осмеять, растоптать морально — это да. Но вот так? Врезать кулаком и сбить с ног, как делает мать какого-нибудь бедняцкого семейства с нахамившими ей детьми?

И обозвала её Даран таким словом, какое может позволить себе только вульгарная, грубая женщина из простонародья.

Иннин молча рыдала, но внутри поднималась знакомая волна негодования, возмущения, протеста.

— Ты это сделала назло мне? — наконец, проговорила Даран спокойным голосом, глядя на неё сверху вниз.

Иннин подняла голову и нарочито медленно вытерла кровь с лица, не отрывая от лица наставницы горевшего холодным огнём взгляда.

— Да, — выдавила она, стиснув зубы. — Вы что, до сих пор не поняли? Всё, что я делаю — назло вам. Захотите, чтобы я жила, я убью себя. Захотите, чтобы умерла — буду цепляться за жизнь, наплевав на честь и гордость. Прикажете мне убить моего ребёнка — я, скорее, убью вас. Захотите, чтобы он остался жив — я первым же делом от него избавлюсь. Вам ясно? Я ненавижу вас. Я живу, чтобы быть воплощением этой ненависти, которая проросла во мне с детства. Я не знаю, почему это так, но я никогда не ненавидела никого так, как вас.

Несколько минут Даран не отрывала от неё взгляда, но взгляд этот постепенно менялся и, в конце концов, стал чуть ли не мягким.