И как такой парень как я мог оказаться в инвалидной коляске?

Раньше моя семья была сосредоточена лишь на том, чтобы помочь мне выжить. Теперь, после операции на позвоночнике, моя жизнь уже не висела на волоске. Все это было адски тяжело для моих родных, вымотало много нервов. А потом пришло осознание: «Так будет всегда».

Я помню, как спустя пару дней после выхода из комы меня в первый раз вывезли на улицу. Был чудесный летний день. Впервые за много месяцев я увидел солнце.

Меня вез отец. Думаю, он хотел показать, что не стыдится того, во что превратился его сын. Он прошел с моей коляской по коридору госпиталя до лифта, а потом выкатил ее через задние двери к газону.

Там были мои малыши. Идея была в том, чтобы я сидел в коляске, грелся на солнышке и смотрел, как они играют. Я слышал их визг и смех и знал, что в мире еще осталось что-то хорошее. Ради этого стоило жить.

Впервые за долгое время рядом со мной не было медсестер и хирургов, кардиомониторов и капельниц, ремней, которыми меня привязывали к кровати. Здесь были только мы, наша семья. Стояло самое жаркое время года — август. Газон поливали из оросительных установок, и трава была изумрудно-зеленой. Она излучала жизнь.

Не то что я.

Для отца в то время главным было забрать сына из госпиталя. С одной стороны, мое состояние мало в чем изменилось, с другой — это было лучше, чем кома. Теперь я, во всяком случае, сидел на солнышке и, кажется, находился в своем уме.

Это был ключевой момент, который моя семья вспоминала потом много раз. Они тогда поняли нечто жизненно важное.

Наше отношение к людям определяется их физическим обликом. Силой. Внешней красотой. Мощным телосложением. Но на самом деле важно то, что у человека внутри.

И даже это во мне словно… угасло.

Я лишился многих воспоминаний. Капитан сказал моей семье, что я ничего не помню о том, как были получены травмы. Мозговая травма — понятие растяжимое: она может проявляться и как незначительная потеря памяти, и как серьезное психическое расстройство. А между двумя концами шкалы — бесчисленное множество вариаций. Мне казалось, что в голове у меня все перемешалось. Что я не могу сосредоточиться, мысли меня не слушаются. Но все это можно было списать на боль — бесконечную, невыносимую — и препараты, которые я принимал, чтобы ее не испытывать.

Вообще-то в тот момент никакие реальные или предполагаемые психические нарушения не могли иметь первостепенной важности. Главными были телесные страдания. Я уже говорил о том, что меня терзала боль. Я стал слабой, хилой тенью прежнего себя. Был тихим, неразговорчивым и почти ничего не мог делать самостоятельно. Мне едва удавалось перевернуться с боку на бок — нужно было звать санитара, чтобы мне помогли. Все мои потребности были тогда предельно просты.

Меня довольно быстро отправили на реабилитацию, и вот тогда я по-настоящему понял: я почти ничего не могу делать сам. Мне предстояло заново учиться многим простым вещам, которые у здоровых людей получаются сами собой. Одеваться. Мыться. Пользоваться туалетом. Вставать с кровати. Водить машину. Если ваши ноги вас не слушаются, все это воспринимается совсем по-другому.

Я чувствовал растерянность. Меня терзали бесчисленные вопросы. Что со мной будет дальше? Смогу ли я восстановить силы? Смогу ли заботиться о себе и своей семье? Смогу ли воспитывать и поддерживать сыновей?

Меня очень угнетала ограниченность моих возможностей. Даже перебраться из коляски на койку было для меня тяжелым испытанием. Это длилось целую вечность, и я почти ничего не мог поделать. Паралич нижних конечностей — ведь я стал паралитиком — заставляет вас при помощи рук и спины выполнять все те действия, для которых раньше вы использовали ноги. Нижнюю половину тела вы тянете за собой, словно ненужный, мертвый груз. А теперь представьте, что перебираетесь из коляски в кровать, а спина у вас переломана в двух местах и скреплена титановыми стержнями, и мышцы уменьшились до такой степени, что вы потеряли третью часть массы тела, и при этом каждое движение причиняет немыслимую боль.

Невозможно, правда?

Да. Это было почти невозможно.

Прошло не так уж много времени после отбора в элитный отряд и школу парашютистов. Я помню бег с препятствиями. На спине рюкзак, набитый десятифунтовыми мешочками с песком. И всю дорогу тебя поливают ледяной водой из брандспойтов. Перед каждым препятствием я должен был сделать по пятьдесят отжиманий. Промокший насквозь, я задыхался, у меня горели мышцы, а меня бомбардировали вопросами о специальной парашютной терминологии и системе разведки погоды.

Один неправильный ответ, одно не взятое препятствие — стена, туннель, пруд, канава, — одно незначительное нарушение норматива, и я не прошел бы отбор. Но у меня все получилось. Мои тело и разум выдержали.

В конце обучения в школе парашютистов я стоял в строю вместе с немногочисленными гордыми бойцами. Мне вручили жетон подразделения и берет. Он был серый, со значком Десятой эскадрильи метеорологической службы: кинжал острием вверх, парашют и две перекрещенные молнии. В тот момент я чувствовал, что это огромная честь. А потом перешел в легендарный Авиационный полк.

В 1980-м сорвалась миссия по освобождению американских заложников в Иране из-за проблем с вертолетами и спецназом. После этого армия США начала готовить вертолетный отряд исключительно для спецопераций. Через десять лет подразделение превратилось в Сто шестидесятый авиационный полк специального назначения. Он специализировался на высадках с малых высот, внедряя и забирая бойцов США или союзных войск. Вертолеты Сто шестидесятого авиационного полка также использовались для ближней поддержки с воздуха и эвакуации участников спецопераций. Со времен операции 1983 года «Вспышка ярости», увековеченной в фильме и книге «Черный ястреб», и до наших дней Авиационный полк специального назначения был на передовой везде, где в бой вступали элитные войска.

Для операций в Южной Америке нам выделили пару «Блэк Хоков» MH-60. Чаще всего задание заключалось в наблюдении за тайными убежищами повстанцев-наркоторговцев. Условия нашей службы не позволяли открывать огонь, если в нас не стреляли первыми. РВСК знали об этом. Большинство их баз были расположены на берегах рек, которые они использовали как транспортные артерии. Мы летали быстро и низко, над самой водой, чтобы приглушить шум моторов и застать плохих парней врасплох.

Во время одного из таких полетов из хижины выбежал человек, размахивая пистолетом. На нашем вертолете были установлены тридцатимиллиметровые пушки системы Гатлинга, так что парень по сравнению с нами был вооружен плоховато. Он стоял, размахивая пистолетом, словно хотел отпугнуть нас. Мы не могли открыть огонь, пока по нам не выстрелили, поэтому пилот решил пролететь прямо над хижиной, и струей от несущего винта снесло крышу.

Но вооружение и разведка повстанцев были на удивление хорошими. Во время одного из заданий мы обнаружили устройство для прослушивания переговоров между пилотами наших «Блэк Хоков». Более того, каждую неделю нам угрожали, что живыми из Эквадора мы не уйдем, что они найдут и убьют наших жен и детей, оставшихся в США. К моему ужасу, в одном из списков людей, осужденных на казнь, я нашел имя Карлы. Но, несмотря на угрозы и опасность, я любил службу в АПСН.

А теперь случилось такое: я на всю жизнь оказался прикован к инвалидной коляске.

Я чувствовал свое тело лишь до пупка, а ниже — ничего, даже если щипал себя. Чрезвычайно странное, неуютное ощущение.

Представьте, что проводите рукой по своей ступне или бедру, а мозг совершенно ничего не фиксирует. Ваша кожа даже не чувствует, как вы касаетесь ее пальцами. Будто часть тела вам уже не принадлежит; в моем случае это было больше половины.

И это заставляло меня задумываться: «Как я буду жить, потеряв половину тела?»

Глава десятая

Джима Зигфрида начали называть Заклинателем Собак.