Она не задавала ему вопросов.

Ей это было ни к чему.

Как-то вечером она получила имейл от Ширли.

Жози…

Я знаю. Я должна была это сделать, но не сделала.

Я должна была рассказать тебе, в какое безумие меня уносит.

Ты догадалась, потому что у тебя такое большое сердце, что ты можешь читать в сердцах других.

Я влюбилась в Филиппа, и теперь я понимаю, что влюбилась вовсе не в него. В саму ситуацию: Филипп – это запрещенный мужчина. Если бы Филипп был свободен, я бы его не пожелала. Мне нравятся только тупиковые пути, обнесенные колючей проволокой.

Я уехала в Нью-Йорк. Гэри выступал – и как выступал! – перед профессиональной аудиторией. Я сидела в концертном зале и слушала, что рассказывало фортепиано. Оно поведало мне о том, что сам Гэри никогда мне не рассказывал. И мне стало стыдно, Жози, мне стало так стыдно!

Я услышала плач своего ребенка. Своего сына, которого я сажала, совсем маленького, в холлы больших гостиниц, потому что наверху в номере меня ждал тот мужчина. Мужчина засчитывал каждую минуту опоздания и заставлял меня расплачиваться за нее. Я бежала наверх со всех ног, натыкалась на закрытую дверь, стучала, просила позволения войти.

Просила позволить, чтобы он меня помучил.

И он не отказывал себе в этом удовольствии.

Я уже тебе рассказывала[6]. Но могла бы рассказать еще сто раз, тысячу раз. Потому что с мужчинами у меня все время происходила одна и та же история. Я ломилась в закрытые двери.

А открытые двери меня не интересовали.

Ведь любовь должна делать человека счастливым, правда? Я счастлива оттого, что люблю тебя. Почему же тогда я никогда не могу ощутить счастье от любви к мужчине?

С тем мужчиной в гостинице, когда все заканчивалось, я уходила пристыженная, словно запачканная. Я подходила к моему маленькому сыночку в холле, опускалась на колени, просила у него прощения.

А сегодня вечером пришло время просить прощения у тебя.

Во время концерта мне пришла в голову мысль, что я чудовище, монстр, что другие не должны платить за мое безумие. Жалоба сына вошла в мое сердце. Я хочу оставаться на высоте его чувств и помыслов, я не хочу больше причинять боль тем, кого люблю. Я хочу поехать на Мюстик, посидеть, подумать. В одиночестве. Я всегда так делаю, когда мне плохо. Ведь это не в первый раз.

Гэри и ты – самое прекрасное, что случалось со мной в жизни. Мне не хочется вас терять. Лучше уж умру. Целую тебя, Жози. Так крепко, как люблю тебя. И я не лгу, когда говорю, что люблю тебя.

Ширли

P. S. Филипп никогда ни о чем не догадывался. Он считает, что мы просто очень хорошие друзья. Я хочу придумать предлог, чтобы оправдать свое отсутствие на Мюррей-Гроу. И когда я вернусь – если когда-нибудь вернусь, – я надеюсь, что уже буду здорова.

Жозефина читала и перечитывала письмо Ширли. Ответила она тремя простыми словами: «Я люблю тебя». И ничего больше не стала писать. Ширли должна сама найти свое счастье. Счастье – это внутреннее дело каждого. Взаимоотношения себя с самим собой. Такео не сумел найти это счастье. Он умер рано утром после того, как прочитал утреннюю газету.

Он оставил записку: «Ухожу с дороги».

И улетел на машине в овраг.

На следующий день за ужином Филипп молча выпил кофе, молча съел яичницу с сыром и колбасой, молча отставил чашку и, мрачнее тучи, уставился в пространство. Жозефина делала вид, что не видит его, и жевала намазанный маслом тост, глядя в сторону. Она смотрела на Алексию, хостес, которая каждое утро рассаживала постояльцев на завтрак. Она носила очень короткую юбку и высокие каблуки, ноги у нее были стройные, длинные и загорелые. Рот вечно был до ушей, улыбка не сходила с лица, глаза беспричинно чему-то смеялись. Память у нее была феноменальная: она держала в памяти имя каждого клиента и разговаривала с ним на его языке. Может быть, они расцелуются с ней на прощание.

Возможно ли, что в один прекрасный день черная туча уйдет и больше не вернется?

– Однажды, – сказал Филипп, глядя в пустоту, – он повел меня в ресторан, там еще были два его клиента. На обратной дороге мы говорили о тебе. Мне кажется, это единственный раз, когда мы во время этого путешествия разговаривали о чем-то личном. Мы разговаривали о любви и о дружбе, но не о наших близких. У меня создалось впечатление, что задушевные разговоры перестали его интересовать после смерти сына. Он должен был пойти в морг на опознание его изуродованного тела. Какой отец выдержит такое испытание?

– А тебе известно, почему сын Такео покончил с собой?

– Ему перестал нравиться внешний мир. Он целыми днями сидел у себя в комнате. При этом не был ни аутистом, ни физически больным, ни умственно отсталым. Он почти не прикасался к еде, которую приносила ему на подносе Хироми. Сейчас в Японии много таких юношей. Для них даже есть специальное слово, их называют хикикомори. Они отказываются от социальной жизни, не хотят быть частью общества и играть в его игры. Уже в 2011 году таких насчитывалось двести шестьдесят четыре тысячи. И преимущественно мальчики.

– Это нечто вроде социальной фобии?

– Да.

Он выдержал паузу и сделал глоток кофе.

– Такео испытывал отвращение к современному обществу. Направление, в котором двигался мир, вызывало у него чувство протеста, и он чувствовал себя бессильным что-либо изменить. Вчера, когда ты выбирала мне книгу, я разговаривал по телефону с Тедом. Он хорошо знал Такео. Он и сказал мне, что он покончил с собой после того, как прочитал в газете, что борцов сумо стали набирать из числа турок и болгар. Японцы больше не хотят заниматься борьбой, им кажется, что тренировки слишком тяжелы, а цель бессмысленна. Он закрыл газету и взял ключи от машины. Его мир больше не существовал. Он предпочел уйти.

– Ох, – сказала Жозефина.

Надо бы найти нужные слова, чтобы смягчить Филиппу боль от полученной раны. Но они не находились.

Стелла встала в пять тридцать. Пол был покрыт изморозью, комбинезон леденил тело. Она прошлась босиком по росе, чтобы окончательно проснуться и собраться с мыслями, посмотрела на восход, покормила все зверье, почистила щеткой Мерлина, который заурчал от удовольствия, ее уверяли, что это мини-пиг, когда принесли его, завернутого в мешок из-под картошки. Теперь он весил двести килограммов и почти не двигался в своем загоне. Потом она выпила кофе, приняла душ. Взлохматила волосы, сказала своему отражению в зеркале: «Смелей! Смелей, у тебя все получится, главное – не бойся». Она изобразила перед зеркалом охотника, прицелилась, выстрелила: паф! паф!

Отложила в сторону губную гармошку и гитару, начала будить Тома. Слегка дернула за волосы, прикусила мочку уха. Поправила съехавшую бретельку маечки на горячем со сна плече, прикусила второе ухо, чтобы помешать ему вновь погрузиться в сон.

– Понял, понял, – пробурчал он, зарываясь в подушку. – Я уже встаю.

– Жду тебя на кухне. Мне еще надо полить салат и редиску.

Посаженный недавно кустик эстрагона хорошо принялся. Лук-резанец и кориандр тоже. Земля дышала счастьем и благодатью, к этому запаху примешивался аромат свежего салата, перечной мяты и лилий. Это были цветы, которые посадила Сюзон. Она лелеяла их, как церковную святыню. Шланг для полива змеился по земле, выписывая каббалистические знаки. Знаки предвещали беду. Стелла топнула ногой, когда-нибудь все должно кончиться, так не может длиться вечно. Она не спала сегодня ночью. Вчера удалось избежать самого худшего, но ночью они могут вновь взяться за свое. Ну или завтра.

Она пойдет в комиссариат полиции и подаст жалобу. Напишет письмо прокурору республики. Хватит уже сражаться в одиночку.